Во время этих объяснений меня удручал несчастный вид графини, а странный, нервный и какой-то спешный тон больного (ибо таковым я не мог теперь не признать графа) заражал меня смутной тревогой. Особенно поразило меня несоответствие между сжатыми бровями графа, лицом, не обнаруживавшим и тени оживления, и восторженно-спешной речью.
— Бездна остроумия и изобретательности, — твердил молодой человек. — Посмотрите, с боковой стороны вся эта сторона — сплошное стекло дверей и окон. Масса света, стеклянные двери в коридор, а отсюда вон сюда, на эту открытую веранду. Когда-то она была также мраморной… Вы видите эти мраморные карнизы на продольных стенах, а под ними маленькие окна? К этим окнам свешивались с карнизов цветы. Разве не остроумно было повесить эти лампады таким образом, что вечером вся комната была полна тенями цветов и листьев?.. Смотрите теперь здесь, на эти окошечки. Видите урны под потолком, от них трубочки с желобками и, наконец, стерженек пред каждым окошком? Как нужно любить красоту, чтобы изобрести все это! Вы, конечно, догадываетесь, что вода, просачиваясь из этих урн, стекает по желобкам, и каждая искристая капля пред падением висит на этом стерженьке; конец стерженька находится как раз в фокусе этой чечевицы, за которой устроена лампада. Теперь пойдемте, я покажу вам, как все это отражается в зеркалах мраморных каминов…
Граф не пошел, а скорее побежал вперед, огибая угол комнаты. За ним рванулась графиня с возгласом:
— Виктор, не надо…
Я поспешил за ними и застал обоих перед дверьми Мраморной комнаты.
Графиня держала мужа за руку и, когда я подошел, то увидел слезы на ее глазах.
Казалось, не замечая их, граф сказал мне, как будто разговаривая сам с собой, в задумчивости;
— Жена не любит эту комнату, не странно ли?
С этими словами он толкнул дверь и мы вошли в мраморную спальню. Действительно, она вся была из чередующихся углубленных и выдающихся плит. Первое, что бросилось мне в глаза — это широкая, из мрамора кровать. Она стояла изголовьем к стене посреди комнаты. В этом месте мраморная плита стены была шире прочих и окошечек на ней не было.
Как раз в это время туча освободила заходящее солнце, стало светлее, и я заметил на мраморной плите золотые буквы.
Граф уже забыл свои объяснения и, не говоря ни слова, опустился в кресло.
Затем произошла такая сцена.
— Вот чудные стихи, доктор, — в задумчивости сказал граф, обращаясь ко мне и не глядя на графиню, у которой было несомненное выражение какого-то почти ужаса на лице, причина которого была мне неизвестна.
Графиня стояла в дверях, а граф читал, медленно и красиво декламируя:
Пока граф читал, лицо его бледнело, глаза полузакрылись и веки странно дрожали. Дальше нельзя было ничего прочесть, оставались только следы стертого золота, однако ясно было, что когда-то на мраморе были нанесены еще два куплета. Несколько отдельных букв сохранились от каждой строки. На одной из них ярко играл луч заката. Граф несколько секунд, по-видимому, неподвижно смотрел именно в эту сверкающую золотую точку. Графиня сделала несколько шагов и замерла в ожидании.
Граф, совершенно недвижимый, произнес:
— Вот, сейчас… сейчас… — голос его звучал глухо и прерывисто. — Сейчас все прояснится… я уже вижу…
Графиня схватила меня за руку, с отчаянием указывая на больного.
Вслед за тем граф медленно, как бы разбирая неразборчивую рукопись, произнес:
— Я приду за тобой… — повторил он с мучительным усилием. — Скажи мне, скажи, ты здесь, ты должна…
— Доктор, доктор, что это?.. Кого он видит?.. — шептала с отчаянием графиня.