Вот донесся перекатившийся через болота слабый, как бульканье ручья, лай.
Яков обернулся, разлепил в улыбке мясистые губы.
— Слышь, ребята? Версты две осталось, не боле, — мы тут еще по старинке, верстами считаем... Таежными, немереными...
Он остановился, хлопнул себя по ляжкам обеими руками — и захохотал, мотая черной волосатой башкой:
— Дарья там живет!.. Зверь-баба! Гы-гы-гы... Не баба, а энтот... локомотив.
Он все хохотал, все ляпал по ногам ладонями, глядел на нас остро и весело.
Подошел Никола. Оперся на карабин. На лбу — мокрая темная прядка волос. Лицо в слезинках пота. Глаза обведены синими широкими кругами.
— Я — веселый мужик! — заорал Яшка и хлопнул Николу по плечу. — Заживем что надо, Колька. Баба — метра два ростом. Грудь — во!
— Врешь, — усомнился Никола. Но заиграл, заблестел глазами.
— Ей-богу! Чудо природы! А спирту у ней — залейся. Напьемся до поросячьего визга, ежели товарищ начальник позволит. А, товарищ начальник, позволите? — (Это он мне.) — А сами пьете? А?
В глазах Яшки плясали черные огни.
— Вон и Копалев Иван Андреевич, хозяин-то главный. Шибко умен — с двумя лысинами — одна со лба лезет, другая на макушке сидит, и ведь тоже потребляет.
— Это мы знаем, — ухмыльнулся Никола.
Яшка придвигается, цепко берется за мой рукав, тянет к себе, дышит в лицо:
— Слушай! Открываю секрет. Кто водку не пьет, песен не поет и баб не любит, всю жизнь в дураках ходит. А я такой — и водку пью и баб люблю. Значит, не дурак. Мне только не мешай, тогда я — тих. Тогда — не Яша, а молочная каша. Ешь полной ложкой!
Я потупился и, наверное, багровел от смущения. Уши становились толстыми и горячими, как оладьи со сковороды. Я трогал, ворошил свою бородку.
— Слышь, а она не замужем? — выспрашивал Никола.
— Дашка-то? Ха-ха. Не-е. Вдовая. Мужа никак не найдет — пужаются. Ей-бо!.. Она поздоровше нас всех будет, вместе взятых. Широкая, как гвандироб.
Яшка говорил о своем гардеробе, крепкой постройки, объемистом, с разными грубыми фигурками. Хвастался, что делал его сам. В этом огромном гардеробе человек может прожить припеваючи.
Мы зашагали дальше. Никола спешил и, обогнав Яшку, шел первым.
— Ишь, врезал, — веселился Яшка. — Н-е-ет, брат, не спеши, не обломится. Моя заявка.
Донеслось натужное мычанье, загремел лай, и вскидывая грязные лапы, боком, виляя на бегу тазом, подлетела рыжая лайка и ткнулась в колени Яшке.
Он остановился, почесал собаке ухо и сказал ублаготворение и даже гордо:
— Это от моих... Лучших собачьих кровей в наших местах.
А промеж сосенок поднималась зеленая крыша здоровенной избы. Посверкивали стекла, горбился сарай. За жердями зеленел огород, горели латунные тарелки подсолнухов, торчали капустные головы. Зверь-баба жила крепко.
Загавкали, выкатились другие псы. Дверь распахнулась, и на крыльцо вышла женщина-великан. Приложила к глазам ладонь — козырьком. Ветер шевелил подол цветастого платья и концы белого платка. Никола восторженно чертыхнулся.
— Это ты, Яшка? — басовито спросила баба-зверь.
— Я-а!! — рявкнул Яшка. — Встречай, Даша, идет твой Яша, а с ним Николаша, тут и кончина наша... И-эх, расцелую!
— Ты скажешь. Да ну тя к ляду, не лезь! Как есть варнак. Заходьте, заходьте, гостями будете... А что надо, не забыл?
— Шутки шутками, а дела делами, — ответил Яшка. — Получай свои гостинчики — ситчики и прочую хурду-мурду. Весь хребет обломало.
— Зачем много припер? Дела, ит, кончаются.
— А чо?
— Колышутся.
— Ха! Бог не выдаст, медведь не заломает.
Баба-зверь ухмыляется.
— Вы это о чем? — заинтересовался Никола.
— Да о болотах. Колышется мшава-то, и что ни год — то больше, — осклабился Яшка. — А ходить можна-а.
4
После бани я валялся на полу, на раскинутой потертой медвежьей шкуре, и шевелил пальцами ног. Чертовски приятно быть чистым и сытым и вот так, разувшись, сбросить пропотевшие жесткие портянки и дышать ногами!
Внутри изба кажется еще объемистей, чем снаружи. Она словно шагнула белыми стенами сразу во все четыре стороны. Чиста, для тайги даже нарядна. Кровать под белым покрывалом, на окнах — занавесочки с желтыми кружевными каемками, самодельно полированный стол, венские стулья, гнутые небрежно, на скорую руку. Как хозяйка притащила их сюда? Или — еще муж?
В переднем углу — черная иконка с ладонь величиной. Должно быть, древняя. Перед ней в железном кольце лампадка из мутного стекла с червячком фитиля. Рядом, на стене — два тульских ружья и одностволка-ижевка.
В углу, на сундуке, стянутом железной кованой сеткой, ворох мехов: белка, лиса, даже — горностаи. В них упирается солнечный луч, и мех тлеет углями, сверкает серебром, манит теплым золотистым блеском... Пушистая красота! Где-то далеко отсюда, в городе, их пришьют к пальто или нацепят на голову, а ради каждой шкурки убит красивый зверь. Он радовался солнцу, растил детей... Я стараюсь не глядеть на сундук.