— Старая сторожевая башня под перевалом Альпина, ваш светлости, — сказал он, качая головой на каждом слове. — Но у нах там соглядатаи на тропах. И душилы. — Тут его горло будто по своей воле сжалось, голос оборвался, и с потрескавшихся губ слетел сухой скрипучий кашель. На щеках над его усами виднелись отметины, как у человека, который неделями жил под открытым небом, на таком холодном воздухе, который оставляет перманентные шрамы на коже. Он постоянно дрожал, несмотря на то, что был одет в вонючую овчину. «Напуган до усрачки», решил я, читая глаза мужика и находя, что страха там больше, чем стыда.
— Выпей-ка, приятель, — сказал ему лорд Элберт, толкнув по столу кружку, до краёв полную эля. Мы сидели одни в этой каменной лачуге, которую местные называли постоялым двором. Она стояла посреди кучки лачуг поменьше у подножия гор, господствовавших на южной границе Алундии. Чтобы добраться сюда, потребовалось тяжёлое восьмидневное путешествие из виноградных земель на западе. Несколько недель мы провели среди замёрзших виноградников в бесплодных поисках лорда Рулгарта, когда из Хайсала прибыл гонец с письмом от принцессы Леаноры. Нам предписывалось отправиться на юг, где, как я знал, у Леаноры имелся один из её многочисленных шпионов — человек с полезной историей. По прибытии мы обнаружили одинокого дрожащего парня, единственного постояльца этого двора, поскольку деревня лишилась большего количества своих жителей, когда из-за хаоса войны запасы еды сильно сократились. Хозяина гостиницы выгнали на вечер в хлев, и любые уши, которым бы захотелось подслушать этот разговор, отгораживал плотный кордон королевских солдат.
— Душилы? — подсказал я, когда алундиец отхлебнул приличный глоток эля.
— Ну, знаете, потрошары и ножари, — ответил он, качая пивной пеной на чахлых усах. — Те, кто убивают, когда нужно.
— Значит, разбойники, — сказал я. — Как и ты. Вроде как странная компания для высокородного аристократа.
— Лорд Рулгарт не из тех, кто судит человека за прошлое. — В его взгляде снова расцвёл стыд, и он поднял кружку для очередного ещё более долгого глотка.
— Нет, не напивайся, — сказал я, протянул руку через стол и убрал кружку от его губ. Разбойник полыхнул страхом и отпрянул от меня, сгорбившись так, что мне стало ясно: ещё чуть-чуть, и он бросится к двери. Далеко бы он не убежал, даже если бы до неё добрался, но, если он собирался рассказать нам правду, то она шла бы легче от менее перепуганной души.
— Как тебя называют? — спросил я, убирая руку. Не было смысла спрашивать настоящее имя, которое он, наверное, не использовал годами.
— О́труб, — представился он, натужно блеснув в ухмылке жёлтыми зубами, и пропустил грязные пальцы через бакенбарды. — Из-за них, ясно? А не потому что я мясницким ножом орудую или вроде того, хотя многие в банде его светлости с такими ходят, точняк.
— А ты и правда кажешься мне миролюбивым человеком, — сказал Элберт, и мужик от облегчения расплылся в ухмылке. Меня он явно боялся больше, чем рыцаря. Во мне он видел одного из своих, поскольку мантию разбойника сложно сбросить, и её без труда замечают те, кто сам такую носит. А Элберта он считал всего лишь весёлым придурковатым аристократом, которого легко можно обмануть. Из этого я заключил, что Отрубу проницательности не хватает настолько же, насколько жадности у него в избытке.
За несколько недель до этого нас позвали в ещё менее примечательную деревню на западе с обещанием точных сведений касательно местоположения Рулгарта. Элберт терпеливо и добродушно выслушал очевидно выдуманную историю информатора, а потом задал один уместный вопрос: «Какого цвета глаза у лорда Рулгарта?». Вышло так, что информатор угадал верно: голубые. Но это явно была догадка, за которую он заплатил поркой и пожизненным приговором на Рудники.
А вот Отрубу гадать не пришлось.
— Кто-то называет их голубыми, — быстро ответил он на бесстрастно заданный вопрос Элберта. — Но я бы сказал, что они скорее сероватые, как море в пасмурный день, милорд. — Он рыгнул и разочарованно уставился на свою почти опустевшую кружку. — Я был моряком в своё время. И хотел бы снова стать.