— Говори правду, — сказал ему Элберт, забирая его кружку, и поднялся, чтобы подставить её к крану бочонка в углу, — и тебе хватит монет, чтобы купить свой корабль. Будут назвать тебя капитан Отруб. — Он вернулся к столу и поставил кружку, положив большую руку негодяю на плечо. — Здорово было бы, да?
— Здорово. — Отруб снова покачал головой и схватил кружку. Его руки всё ещё дрожали сильнее, чем следовало.
— Этот гад лжёт, — сказал я, встав на ноги и доставая кинжал из ножен на поясе. Отруб пытался встать, но внезапно тяжёлая рука Элберта удержала его на месте. — Рулгарт Колсар, Алундийский Волк, — насмешливо прорычал я, — стал бы дышать вонью отбросов вроде тебя? — Я бросился вперёд и схватил его за грязную и влажную овчину. — Ты считаешь меня каким-то знатножопым полудурком?
— Тихо, тихо, — умиротворяюще попрекнул меня Элберт, не давая Отрубу подняться, в то время как кончик моего кинжала приближался к его глазу. — Наверняка капитан Отруб может подтвердить правоту своих слов. — Он по-дружески пихнул разбойника по плечу. — Так ведь, капитан?
— В-вы же писарь, да? — промямлил Отруб, пытаясь отпрянуть от меня, но королевский защитник крепко держал его. — Тот самый, который удержал замок Уолверн?
— И что с того? — спросил я, держа кинжал на волосок от его дёргавшегося глаза.
— Его светлость сказал, что надо было убить вас у реки. Сказал, что если бы он знал, что случится, то Кроухол в тот день покраснел бы от вашей крови, и от крови вашей суки-мученицы.
Я сдержал желание проткнуть его за оскорбление. Слова легко слетали с его губ, и я сомневался, что ему хватило бы ума их выдумать.
— Так и сказал? Тебе? — фыркнул я. — Да он бы с тобой и словом не обмолвился.
— Не мне, а своему племяннику, лорду Мерику. Иногда они говорили по ночам, ясно? Я подобрался поближе и нашёл местечко, где мог подслушивать.
— И о чём же они говорили по ночам?
— В основном планировали засады, набеги и убийства. — Глаза Отруба метнулись от меня к Элберту и обратно. — И о вас двоих. Он очень хочет убить вас обоих, и бесится оттого, что не может, особенно когда в горах зима лютует. — Я немного отклонился, не услышав лжи в потоке его слов. — Планируют остаться там до весны, ясно? По правде говоря, больше им податься некуда. На юге есть сочувствующие лорды и леди, которые предлагают укрытие, но его светлость не хочет рисковать в путешествии, поскольку местность там слишком ровная, а припасов чересчур мало. Так что он пробудет там до весны, милорды. Даю вам слово и клянусь всеми мучениками, какими только захотите.
— Как будто тебе не похер на мучеников, — проворчал я, хоть и с некоторым удовлетворением. Я ещё не слышал от этого человека явной лжи, и всё же нотка страха в его голосе заставила меня помедлить. Она по-прежнему туманила его лихорадочный взгляд, и я подумал, что её породило нечто более глубокое, чем угроза моего клинка.
— Есть что-то ещё, — выпустив овчину, проговорил я, схватил его за горло, удерживая на месте, и поднёс кинжал ещё ближе. — Ты знаешь таких, как я, — продолжил я, — а я знаю таких, как ты. Никакой больше лжи. Никаких больше тайн. Вываливай всё, или я скормлю тебе нахуй твой глаз.
Он засопел, пуская изо рта едкие пары, его тощая грудь вздымалась, а глаза влажно моргали. Когда он заговорил, слова доносились шёпотом, а в тоне звучало удивление от признания в грехе, о котором он не хотел, чтобы стало известно.
— Мой брат…
Я сжал руку на его шее.
— Что с ним?
— Я его убил. — Он, поперхнувшись, замолчал, и я почувствовал, как сжалось его горло, когда он сглотнул. Дальше его слова полились хныкающим потоком: — Я убил своего брата. Мы стояли в дозоре, и я сказал ему: «Пойдём, заберём те соверены, пока не отморозили яйца». Но он отказался, сказал, мол, мы должны его светлости за то, что он нас не повесил в тот раз, когда мы украли тех коз, и всё болтал, что от меня никакого толку, что я сраный трус, и потому-то мама и не любила меня. И тогда я убил его… — Слёзы залили его глаза, он плотно их зажмурил, от рыданий содрогаясь в моей руке всем своим тощим телом. — Я убил своего брата, — выдохнул он, когда я разжал руку и отступил назад. — Ткнул его в шею, да… Я убил своего брата…
Я дал ему выплакаться, и чуть наклонил голову, сигнализируя лорду Элберту отойти. Он послушно ретировался на табуретку возле пивного бочонка в углу, пока Отруб брал себя в руки. Это заняло раздражающе много времени, но я сдержался и не стал запугиванием приводить его в чувство. Вина́ — это странный яд, ибо она может как укрепить, так и ослабить. Этот человек встал на дорогу, с которой не мог свернуть, и опечатал свой выбор кровью родни. Если он примет это, то злодейская порода не оставит ему иного выбора, кроме как идти дальше по пути предательства. Так что я сидел и ждал, пока жадный хорёк изольёт свою печаль и вернётся к хнычущему подобию здравомыслия.