Я смотрел, как Флетчман сделал ещё несколько шагов и рухнул в снег, дёргаясь, как человек, к которому быстро приближается смерть. Во мне полыхнула ярость, я забыл Рулгарта, и, плюясь бранными проклятиями и взбивая снег, помчался обратно, собираясь зарубить Отруба. Злодей не обратил внимание на мою атаку. И не попробовал убежать. Вместо этого он повернулся, поднял лицо к громаде Сермонта, возвышавшейся над нами, и широко открыл рот, издавая крик. Поначалу это был скрипучий вой, но потом, когда Отруб набрал в лёгкие больше воздуха, он стал уже рёвом — и намного громче, чем я мог представить от такого тощего человека.
— В том-то и беда с предателями, Писарь, — прокомментировал Рулгарт, заставив меня остановиться и повернуться к нему, выставив меч наготове. Однако алундиец так и не двинулся, и не соизволил обнажить сталь. Мне показалась резкой внезапная перемена в его выражении лица — почти маниакальное желание схватки сменилось усталой, но весёлой покорностью. Отруб в безумной печали продолжал орать на гору, а Рулгарт улыбнулся и снова заговорил: — Предательство в их нутре, сколько бы им ни заплатили.
Сверху донёсся сильнейший рокот, громоподобный треск, от которого я инстинктивно съёжился, взвешивая безумную идею, что Сермонт решил ответить на рёв разбойника. В каком-то смысле он на самом деле ответил. Глядя на отвесные гранитные бока наверху, я сначала подумал, что от случайного порыва ветра часть облака опускается по горе. Но это облако опускалось всё ниже, постоянно росло, и скоро я осознал свою ошибку. Отруб по-прежнему орал, хотя его голос стал слабым хриплым воплем, который вскоре поглотил чудовищный рык катящейся белой ярости, несущейся в нашу сторону.
Я уже однажды висел в петле, ожидая смерти, а ещё провёл целый день у позорного столба, и потому уже был знаком с бессильной, беспомощной яростью. Я отлично знал, что убегать бессмысленно — лавина, несущаяся на нас, двигалась быстрее, чем бегает любая лошадь или человек, — но, стыдно признать, я не провёл последние отведённые мне секунды в печальном раздумье о всех совершённых в жизни проступках. Вместо этого, как вечный раб своей мстительности, я потратил последние секунды на тщетную попытку убить Отруба. Это тоже было совершенно бессмысленно, поскольку нас обоих точно ждала скорая смерть, но всё же я хотел получить удовлетворение и убедиться в его смерти перед Божественными Порталами. Навеки останется спорным вопросом, посмотрели бы Серафили косо на мою злость или нет, поскольку поток снега и льда унёс меня прочь, прежде чем я смог дотянуться мечом до ублюдка с бакенбардами.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Дорогой читатель, наверняка моей учёности польстило бы, если бы я сейчас пролил свет на опыт человека, которого тащит лавина. К несчастью, всё последующее навечно для меня утрачено. По моей теории бывают случаи, когда разум и тело настолько сокрушены болью и ощущениями, что память просто отказывается накапливать опыт.
Я помню, как пробежал мимо окровавленного Флетчмана, дёргавшегося в снегу, и как подбежал к Отрубу, занеся меч для смертельного удара. Помню, как рёв горы переполнил мои уши, и в лицо внезапно ударило льдом. Помню, как видел Отруба, который всё ещё стоял, подняв лицо, и разинутый рот кричал, но его уже нельзя было услышать, а потом он исчез во взрыве тумана из льдинок. После этого весь мир побелел, и моим последним ясным воспоминанием стало ощущение, что меня схватили и куда-то тащат. Чувствовалось давление, но не боль. Боль пришла, когда я уже очнулся. А перед этим мне пришлось вытерпеть очередной визит Эрчела. Если подумать, то мне кажется, что если бы меня тащило по горе в каскаде снега и льда в полном сознании, ощущения остались бы приятнее.
— Элвин, ты всегда был легковерным ублюдком, — донеслось его приветствие из глубин туманного поля. Похоже, его тень покинула Жуткий Схрон ради ещё менее живописного окружения. На этой земле лежало ещё больше трупов, а низкие насыпи в дрейфующем тумане превращались, когда я подходил ближе, в порубленные и изуродованные жертвы битвы. Из тел и из земли торчали стрелы и арбалетные болты, а с белых лиц, перепачканных кровью и грязью, смотрели вверх безжизненные глаза. Для сна такое необычно, но я чувствовал запах: едкую смесь грязи, крови и дерьма, характерную для поля битвы.