Я провёл какое-то время лицом вниз и стонал в ответ на разные болячки, которые деловито давали о себе знать по мере того, как телу возвращалась чувствительность. Жгучая боль на лбу и подбородке сообщила мне, что я получил несколько новых шрамов, которые придадут шарма моему и без того потрёпанному внешнему виду. Жжение и ломота в рёбрах говорили о том, что грудная клетка претерпела существенное давление и повторяющиеся удары. Однако больше всего беспокоили меня ноги, поскольку они оставались совершенно онемевшими.
Я покрутился, осматривая всё мутным взглядом под аккомпанемент мучительных криков, и понял, что закопан по пояс в высоком сугробе из снега и льда. Каскад так же наполовину поглотил несколько деревьев, и, болезненно выгибая шею, я увидел неподалёку лес. Окрашенные бело-розовым ярусы сосновых веток поднимались высоко вверх над темнотой, в которую вели следы двоих детей, которых я чуть раньше напугал. Их крики эхом разносились среди деревьев, и наверняка привлекут компанию взрослых. Их язык, хоть и непонятный, казался знакомым. Явно лавина, вызванная вредоносным Отрубом, вынесла меня на чужую сторону границы, которую не захотела бы пересекать ни одна здравомыслящая душа.
Стиснув зубы, я вонзил пальцы в снег и попытался вытащить себя из державшей меня насыпи. Однако, лишённый помощи отказавших ног и охваченный болью, я смог выбраться лишь на пару дюймов, прежде чем рухнул без сил. Холод в совокупности с истощением даёт любопытный эффект — они соединяются и вызывают весьма неприятное внутреннее нарастание жа́ра. Какое-то время я лежал на месте и по-настоящему потел от ненормальной лихорадки, горевшей внутри меня. Потом она стихла, оставив после себя коварно-соблазнительное послесвечение. Я снова обнаружил, что разум возвращается к шлюшьему одеялу из далёкого прошлого — оно было таким мягким, и никогда в жизни я не спал лучше.
Мерный хруст придавливаемого снега резко вернул меня к бодрствованию, я вздёрнул голову и увидел пару сапог из лисьей шкуры, приближавшихся целенаправленным шагом. Из последних сил я напряг руки и предпринял ещё одну отчаянную попытку убежать, но, видимо, как ни извивайся, как ни бранись, мне было не освободиться, поскольку ноги стали двумя кусками бесполезного льда.
— Готов? — с сильным акцентом спросил голос сердитого взрослого мужчины. Я видел, как лисьи сапоги остановились в нескольких дюймах от моего лица и понял, что этот человек, наверное, какое-то время следил за моими бесцельными усилиями.
Я ничего не сказал, а мой разум лихорадочно перебирал каждое слово, каждый факт, обрывок или слух из всех, что я когда-либо узнал про каэритов. Как часто бывает, когда накрывает паника, ничего не приходило на ум, и мне оставалось только осторожно и раздражённо хмуриться, когда человек в лисьих сапогах присел передо мной на корточки. Его широкое лицо с тяжёлым подбородком заросло чёрной бородой. Смуглую кожу усеивали красные отметины, характерные для его народа. Они покрывали весь лоб до самых светло-зелёных глаз. Я бы счёл его приятным на вид, если бы не мрачно нахмуренный от негодования лоб. Ясно было, что визитёров он не жалует, и об этом так же свидетельствовал изогнутый нож в его руке, в котором я опознал нож для свежевания, причём, недавно использованный, поскольку, хоть клинок и был чист, но рукоять и рука, державшая её, были обильно забрызганы засохшей кровью.
Именно от вида крови в моей голове что-то сместилось — единственное слово, накарябанное другим идиотом, оказавшимся в похожих обстоятельствах.
— Эспета! — от страха практически крикнул я. И чтобы продемонстрировать понимание, я поднял ладони вверх, широко разведя пальцы. — Открытые руки, — добавил я с полной надежд улыбкой.
В ответ негодующий взгляд зеленоглазого мужчины немного смягчился, хотя и не настолько, как мне бы хотелось. Если уж на то пошло, его лицо теперь выражало по большей части мрачное веселье. Я раздумывал, откуда эта весёлость — от моего произношения, или от абсурдного домысла, что он придерживается этого предположительно священного обычая. Оказалось, то ли этот человек не очень-то почитал традиции, какими бы священными они ни были, то ли Улфин ошибся в описании этого аспекта культуры каэритов.
— Руки ишличен никогда не открыты, — сказал мне зеленоглазый на ломаном альбермайнском, крепко ухватил меня за волосы и поднял мою голову, выставив горло. — Зачем открывать мои?
Другое слово слетело с моих губ, как только лезвие коснулось кожи, и вот оно-то принесло желаемый эффект: