Следующий день я провёл в напряжённом ожидании и, отвлекаясь, неуклюже мучился на уроке Рулгарта. С недавних пор он согласился добавлять некоторые наставления к ежедневной порции избиений. Слова он обычно рявкал резко и без интонации, как правило в качестве демонстрации подчёркивая их болезненными ударами меча.
— Всегда будь готов двигаться, — сказал он, больно ткнув кончиком деревянного меча мне в плечо. — Не стой, как безхерый жених в первую брачную ночь.
Я в ответ рассеянно кивнул, позволив себе бросить взгляд на деревню. Хотя я не слышал упоминаний об Эйтлише после возвращения из башни, но видел, что на лицах каэритов отражается моё напряжение. Разговоры стали краткими, выражения лиц — настороженными, жители деревни занимались своими делами спешно и по большей части молча. Таолишь тоже были на взводе. Обычно они вели себя молчаливо, но теперь ежедневная тренировка под руководством Рулгарта отличалась нехарактерной капризностью. Раньше они набрасывались друг на друга с управляемой агрессивностью, которая немедленно забывалась по завершении боя. Но сегодня они демонстрировали злобное отсутствие контроля, а их спарринги переросли в несдерживаемые поединки, которые хоть со стороны и производили впечатление, но и пугали количеством пролитой крови. После нескольких порезов и серьёзных синяков Рулгарт приказал остановиться и отправил их восвояси.
— Писарь, проснись! — Рыцарь, раздражённый моей недостаточной внимательностью, врезал мне мечом плашмя по макушке. По его меркам удар был слабым, и обычно я бы его отбил, но сегодня его случайный садизм разжёг редкое пламя гнева, заставив меня ответить прежде, чем я смог подавить порыв. Это оказался второй из двух ударов, которые мне когда-либо удалось нанести Рулгарту Колсару. Попадание по ноге в нашу первую схватку вызвало у него раздражение, а этот рубленый удар по туловищу вызвал другую реакцию.
Рулгарт не зарычал от гнева, а оценивающе прищурился. Потом едва слышно одобрительно хмыкнул и без какой-либо паузы или предупреждения начал атаку. Его меч размытыми пятнами поднимался и опускался по дуге, вынуждая меня отступать, трещали деревянные мечи — я отчаянно парировал каждый удар. Алундиец в своей свирепости действовал неумолимо и текуче, не давая ни времени, ни места увернуться и выкроить свободное пространство для ответного удара. Я мог только отбиваться, точно зная, что он неизбежно отыщет лазейку и мучительно отомстит. И всё же, по мере того, как продолжался поединок, я понял, что мне и впрямь удаётся держаться против этого несравненного рыцаря. Выпады и удары, которые некогда сбили бы меня с ног или заставили бы закачаться, теперь я парировал или отбивал почти с такой же скоростью, как он их наносил. А ещё многочисленные трюки из его репертуара так и не вынудили меня ослабить защиту или совершить фатальную оплошность, и, думаю, он попробовал их все.
Вряд ли Мерику и Лилат приятно было смотреть, но состязание с Рулгартом в тот день остаётся в моей памяти моментом совершенного искусства, под стать любому манускрипту, когда-либо мною написанному. Поскольку, пережив эту самую решительную и упорную атаку, которую он когда-либо предпринимал против меня, я понял, что наконец-то впитал его уроки. Благодаря сочетанию рефлексов и мышц, закалённых в тяжёлых повторениях, я наконец-то стал настоящим мечником.
В конце лишь простое истощение привело к завершению этого эпохального состязания. Хоть Рулгарт почти восстановился после своей болезни, но от долгих нагрузок его внушительное тело уставало. А ещё он был на пятнадцать лет меня старше, хотя я никогда бы не осмелился указать на это. Я видел, что его сила духа достигла своих пределов, когда он сделал маленький, почти незаметный шаг назад. Необученный зритель принял бы это за незначительную смену позиции для подготовки следующего удара, но я отлично понимал его значение. А ещё я знал, что скорее всего он будет продолжать, пока не рухнет. Чуть опустив меч, я плохо отразил его удар, и наконечник меча попал мне чуть ниже груди.
Весь воздух разом вылетел из лёгких, и я рухнул на колени, опустив голову и задыхаясь. Лилат подбежала ко мне и помогла подняться, а Мерик поклонился дяде, выражая почтительное восхищение, на что рыцарь раздражённо махнул рукой. Если я и не разозлил его прежде, то вот теперь — точно.
— Никогда так не делай, Писарь! — прорычал он, указывая на меня мечом. По всей видимости моя благотворительная увёртка не осталась незамеченной, и сильно ему не понравилась. — Я не какой-нибудь малахольный старикан, заслуживающий жалости.