Я понял, что эта его обида задела меня за живое, и я чуть не выкрикнул едкое возражение. «Нет, вы заслуживающий жалости безземельный бедняк». Но эти слова увяли на языке от вида его разъярённого выражения лица. В конце концов гордость — это единственное, что ему осталось.
— Прошу прощения, милорд, — с поклоном произнёс я со спокойным уважением в голосе.
Лицо Рулгарта вспыхнуло, и он некоторое время непривычно колебался, а потом перевёл взгляд на Лилат.
— И передай своим людям, что если они и дальше собираются утомлять меня своими просьбами о наставлениях, то им придётся соблюдать кое-какие правила. Если меня и убедят быть наставником фехтования у еретиков, то я не стану просто наблюдать за безответственным кровопусканием.
Лицо Лилат сморщилось, словно она готовилась возразить, но промолчала, потому что я сжал её руку.
— Я им передам, — угрюмо пробормотала она, опустив голову.
— Да уж передай. — Рулгарт фыркнул, выпрямился и указал нам троим выстроиться в линию. — А теперь продемонстрируйте упражнения, которые я показывал вам вчера. Да, Мерик, и ты тоже. Даже освоенные навыки нуждаются в тренировке.
Меня разбудил голос. Негромкий — на самом деле тихий и спокойный. И всё же в нём звучал незнакомый принуждающий резонанс, который пронизывал как старые стены дома, так и мой дремлющий разум.
— … раб ненависти — самый несчастный из узников, — произнёс он. — Поскольку его цепи выкованы им самим…
Подняв голову с подушки из шкуры кролика, я увидел, что в доме темно и спокойно. Мерик спал, а вот койка Рулгарта была пустой. На полу тянулся узкий неровный прямоугольник лунного света от приоткрытой двери. Если бы не отсутствие Рулгарта, я бы приписал голос таинственному колдовству спящего разума и вернулся бы в мягкие объятия сна. Некоторое время я растерянно моргал в темноте, а потом снова раздался голос:
— Ты просишь уверенности в мире хаоса. А я могу предложить только правду, и моя правда может отличаться от твоей.
Поднявшись, я взял деревянный меч в изножье своей кровати и осторожно направился к двери. Вглядываясь через щель, я различил опустившего голову Рулгарта, сидевшего на пеньке, который служил удобным местом для отдыха между тренировками. Я инстинктивно знал, что голос, который слышал, исходил не изо рта алундийца, настолько он отличался от его обычных долгих гласных.
Я увидел, как рыцарь поднял голову и сглотнул, а потом проговорил дрожащим, тихим голосом:
— И ты это знаешь наверняка?
— Да, Ваалишь, — ответил невидимый собеседник. — Её сердце было отражением твоего. Но, как и у тебя, долг был для неё превыше всего. Я знаю, это, наверное, тяжело — видеть, как женщина, которую ты любишь, выходит замуж за твоего брата, и никогда за все эти годы не высказать и сло́ва правды твоего сердца.
Рулгарта передёрнуло, и я с тревогой увидел, что он держит меч. Не деревянную палку, которую я так долго для него выстругивал, а настоящий длинный меч из тех, что обычно носят рыцари. Клинок скрывали ножны, которые Рулгарт держал удивительно несмело. Я видел, как он обуздал печаль, а потом посмотрел на меч, на рукоять, и остановил взгляд на навершии.
— Зачем ты мне его даёшь? — спросил он.
Голос быстро ответил с усмешкой:
— Умоляю, что за Ваалишь без клинка, который может назвать своим?
— Ваалишь?
— На вашем языке этот термин означает «мастер клинка» или «мастер меча», если тебе угодно. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как этот термин использовался, но, думаю, он отлично тебе подходит. — Рулгарт некоторое время молча смотрел на подаренный меч, а потом голос снова заговорил, уже громче и с весёлой командной ноткой:
— Мастер Писарь, вы к нам присоединитесь, или так и будете подслушивать?
Рулгарт напрягся и, подозрительно и укоризненно прищурившись, резко взглянул на дверь, которую я приоткрыл. Поляну заливал лунный свет и сложные тени. Вскоре мой натренированный взгляд различил в одном сплетении тени и света сгорбившуюся фигуру на ветке сваленного дуба, где обычно сидели таолишь. Я видел лишь, что он большой, а его лицо пряталось под капюшоном робы, укрывавшей его с головы до пят.
— Эйтлишь, надо полагать? — сказал я.
— Да. — Из глубин капюшона раздался хрип, он поднялся на ноги и, по-прежнему сгорбившись, подошёл ко мне. Я увидел, как странно сидела на нём роба, словно занавесь, накинутая на гору камней, которая тяжело качнулась, когда он остановился — слишком далеко, чтобы разглядеть лицо под капюшоном. И всё же я чувствовал на себе его взгляд, показавшийся мне неприятно тяжёлым. Момент тянулся, и я инстинктивно понял, что он разглядывает меня не только глазами.