— Я предстаю перед вами, словно кающаяся грешница. — Эти слова тем утром эхом разносились по собравшейся толпе, чище и убедительнее, чем я когда-либо слышал, и тем более, что каждое слово она наполняла напряжённой ноткой вины. Она говорила с зерновой платформы, выступавшей из крыши самой высокой мельницы в Гилдтрене, а восторженная публика заполняла улочки и загоны внизу. — Я пришла умолять не о верности, но о прощении. Ибо я обязана сказать вам, что мы встали на этот путь из-за моего поражения.
Толпа разразилась несогласными криками, но все замолчали, когда она подняла руки.
— От бремени поражения нельзя уклоняться, — сказала она им. — Ибо, принимая его, мы сталкиваемся с истиной. Я давно стремилась не допустить Второй Бич, но сил и отваги, с которыми я стремилась, оказалось мало для такой задачи, и потому я потерпела поражение. Я позволила своему сердцу размякнуть, когда оно должно было закалиться, как сталь. Я остановила свою руку, когда должна была ударить. Моя слабость, моё поражение, моя правда. Таково моё бремя, и мне больно, что вам приходится его разделить.
Раздалось ещё больше непрошенных криков, заявлений с залитых слезами лиц.
— Мы разделим с вами всё ваше бремя, миледи! Веди нас!
На этот раз она позволила крикам достичь апогея, а сама указала недрогнувшей рукой на север.
— Сегодня я иду маршем противостоять отродьям Бича. Продажному герцогу Альтьены и злобному негодяю, которого мы знаем, как Самозванца. И милостью Серафилей мне открылось, что оба они — слуги Малицитов.
Радостные крики толпы нарастали, смешиваясь с уродливым яростным рычанием. Но, вместо того, чтобы заглушить голос Эвадины, шум, казалось, поддержал её, и всплеск низкопоклонства будто бы уносил её слова ввысь.
— Марш! — вскричала она, вытаскивая меч и указывая в северное небо. — Марш во имя мучеников!
Позднее мне пришло в голову, что она собиралась сделать эти слова кличем своего священного похода, девизом, который подхватят и эхом пронесут через грядущие тяжёлые дни. Но у толпы уже был свой лозунг, который они слышали от солдат Ковенанта:
— Живём за Леди! — Крик сначала вышел нестройным, но, по мере распространения, приобрёл согласованность и пронзительную громкость. — Бьёмся за Леди! Умрём за Леди!
Эвадина ещё немного постояла в этой позе, а потом убрала меч в ножны и вернулась на чердак мельницы, где её ждал я. Как только она встретилась со мной взглядом, благосклонная улыбка на лице быстро сменилась сомнением.
— Это не для меня, — прошептала она. — Ты же понимаешь? — Минуты сомнений случались у неё нечасто, и потому всякий раз выбивали из колеи.
— Понимаю, — ответил я, пожимая её руку в латной перчатке — кратко, чтобы жест не привлёк ненужного внимания. — Но нам сгодятся любые слова, которые удержат их на дороге, поскольку она будет долгой.
И мы отправились в путь длинной трясущейся колонной керлов и горожан, которые топали на север без каких-либо признаков военного порядка. Они тащили мешки с той скудной провизией, какую смогли собрать, а над ними качался лес вил и самодельных копий. Тут были представлены все возраста, кроме детей. Некоторые матери пытались тащить с собой и младенцев, но тут Эвадина провела черту и твёрдо приказала им отправляться домой. В остальном приветствовали всех и каждого, кто желал идти за Помазанной Леди, но никому не помогали. Все маршировали сами по себе, поскольку войско Ковенанта не могло поделиться едой или вооружением. Это должно было оттолкнуть всех, кроме самых стойких, но не оттолкнуло.
Немалую часть первого дня я наблюдал, как умирает старик. Тощее тело некогда сильного, по его уверениям, хозяина кузницы, прислонялось к верстовому столбу, где он с трудом делал последние вздохи. Он был уже шестой старой душой, кого я увидел этим днём в таком состоянии, и все они откалывались от колонны, добредали до обочины, садились и больше уже не вставали. По неизвестным мне до сих пор причинам я остановился возле этого, а не других.
— Держите, дедушка, — сказал я и поднёс флягу к его губам.
Он сделал приличный глоток, но поперхнулся и закашлялся, на его тощей шее слабо задёргались резко выступающие мышцы.
— Всегда… слишком любил… трубку, — запинаясь прошептал он. — Всё нутро… разрушает. — Он махнул мне дрожащим пальцем. — Помни об этом… юный лорд.
— Я не лорд… — я не стал развивать поправку и уселся возле него, приняв флягу, которую он слабо попытался вернуть. Я смотрел, как как он с трудом делает ещё несколько вдохов и, качая головой, смотрит на многочисленных людей, проходивших мимо.