— Вы хотите, чтобы я предстал перед Серафилями трусом? — спросил он, и поджал губы, разглядывая подарок размером с боб.
— Вы же знаете список пыток, предписанных для архипредателя, — ответил я. — Вы заслуживаете смерти, от неё я вас не избавлю. Но остальное…
— Если я заслуживаю смерти, то чего заслуживаете вы? Ведь наши преступления не уравновесятся, если их положить на весы? Не забывайте, я знаю вашу историю, Элвин.
— Вы грешили на дюжину лет больше, чем я.
— Можно ли назвать короля грешником, если всё, что он делал, он делал на службе своему народу? А если можно, то разве вашу Помазанную Леди нельзя назвать грешницей?
Тогда я от него отвернулся, стиснув зубы, чтобы остановить крик, который подозвал бы стражу к двери камеры. Часто во время наших встреч этот человек вызывал во мне гнев. Подозреваю, он считал это главным своим развлечением.
— Принимайте или не принимайте, — сказал я, направляясь к двери. — Я сделал для вас всё, что мог.
— Не совсем всё.
Я уже собирался постучать в дверь, чтобы привлечь внимание ключника, но остановил руку.
— Ещё вы можете быть там, — продолжал Локлайн. — Завтра. Я бы хотел, чтобы вы стали свидетелем и записали то, что увидите — эпилог к завещанию, на которое мы положили столько сил. Вот и всё, о чём я прошу вас, милорд.
И потому я пришёл. Пьяный и злой, мечтая оказаться где-нибудь очень далеко отсюда, но всё же я пришёл, потому что он меня попросил. С первого надреза лезвия палача я знал, что он не проглотил содержимое капсулы. Как напрягалась его обнажённая грудь от поцелуев клинка, как он сжимал зубы — стоически и решительно отказываясь закричать. Этот человек полностью чувствовал всю боль, которую ему причиняли. Список пыток, которые претерпел Самозванец, знаменит своей длиной и изобретательностью — от сдирания кожи с груди, так, что показались рёбра, до раскалённого добела железа, которое прижимали ему меж бёдер. Я уверен, что ты, возлюбленный читатель, порадуешься, что тебя избавили от всех подробностей. Однако ослепление необходимо упомянуть на этих страницах, ибо это был единственный раз, когда он закричал. Всего одно слово, вылетевшее, словно боевой клич, из разинутого рта, когда в глазницы забивали гвозди:
— МАМА!
Это слово ещё несколько раз эхом пролетело над площадью, а Локлайн упал в лужу своей крови и выделений, и к нему подошёл палач, чтобы наконец накинуть петлю ему на шею. В последующие годы многие будут размышлять об этом слове, выискивая смысл в предполагаемой загадке. Почему «мама», а не что-то более полезное? Что-то на века? Строку из писания или призыв к новому восстанию? Разумеется, я записывал его завещание, и оттого знаю, почему. Несмотря на всю свою открытую любовь к простолюдинам Альбермайна, по-настоящему Магнис Локлайн за всю свою жизнь любил только одну душу. Я верю, что в свою безымянную могилу он отправился, переполненный отчаянной надеждой, что она будет ждать его на той стороне Божественных Порталов.
Надеюсь, дражайший читатель, ты не будешь судить меня слишком сурово за крайнюю трусость, ибо я не стал ждать и наблюдать за тем, как Самозванец, дёргаясь, наконец испустил дух на конце верёвки. Когда на шее Локлайна затянулась петля, я развернулся, протолкался через ряды войска Ковенанта и отправился на поиски забвения, которого только и жаждал. Конечно, я не нашёл его, потому что на дне бутылки можно найти лишь стекло. Если она хорошо отполирована, то можно даже, к несчастью, увидать там пьяного себя, уставившегося в ответ, как случилось и со мной в грязном, вонючем притоне в какой-то забытый мучениками час.
— Ещё! — помню, как проревел я бармену, отбросив бутылку вместе с уродливым отражением, которая тут же разбилась об перепачканную сажей кирпичную стену. — Ещё бренди королю лжецов! И не разбавляй водой, жалкий говнюк! Я лорд, блядь!
Во сне голос Локлайна звучал, как наяву: спокойный, размеренный, бесстрашный.
— Священник сказал мне, что это величайшая авантюра, — повторил он те же слова, что говорил за несколько дней до казни. — Он сказал, что шансы на успех — как полоска света в океане тьмы. Но ещё он рассказал, каковы ставки, так какой мне оставался выбор?
В целом я понял, что предпочитаю ночные визиты Эрчела этому болезненно-ясному визиту Самозванца. Здесь не было никаких странностей, никаких неожиданных изменений местности или внешности давно умерших соотечественников. Тюремная камера, стол, пергамент и перья — всё настоящее и осязаемое, как было и наяву.
— Священник? — с особым интересом спросил я.
— Заезжий просящий из Кордвайна, так он представился, — ответил Локлайн. — Хотя в его голосе я не слышал ни капли акцента того герцогства. Он остался всего на одну ночь в личном святилище лорда, как паломник, остановившийся отдохнуть на тропе мучеников. Мне поручили тем вечером накрывать ему еду, и только в ту ночь я его видел. Удивительно, как много может зависеть от одной-единственной встречи, но так оно и случилось. Он мне говорил такое, и в своём мальчишеском невежестве я не понимал, что этого не должен и не может знать ни один человек. И всё же, он знал.