Я видел, что так же сурово обращались и с другими отрядами, стоявшими на редких в этой полосе глубокого леса полянках. Рекруты попадались разные, от прыщавых юнцов до ветеранов, или хотя бы тех, кто хоть раз маршировал с герцогскими войсками. Почти все они были керлами, а не горожанами, и всех переполняло глубокое, хоть и плохо выраженное желание следовать за Воскресшей мученицей. В последние дни пришли и несколько священников — по большей части юные послушники, ещё не ставшие просящими. Большинство из растущего числа керлов волновалось о реакции короля, а прибывающие дезертиры ортодоксальной веры наверняка скорее распалят, чем уменьшат неодобрение иерархов Ковенанта по отношению к той, кого они до сих пор отказывались считать Воскресшей мученицей.
Я провёл Эйн подальше от криков и проклятий солдат на тренировке, от развалин к неглубокому ручью. Его берега и заросшие мхом камни, торчавшие из воды, покрывал иней. Я подобрал свою накидку, уселся на валун возле изгиба ручья и подождал в тишине, пока Эйн снова не ткнула мне в руку.
— Что мы…?
— Погоди, — сказал я ей, глядя на середину ручья, где из воды поднимался большой камень. Вскоре появилась птица — прилетела, уселась на камень и стала клевать мох маленьким клювом в поисках клещей.
— Что ты видишь? — спросил я у Эйн.
— Птичку на камушке, — сказала она, озадаченно прищурившись.
— Что это за птица?
— Малиновка. — Эйн перестала щуриться, поскольку возобладала её многолетняя любовь к животным. — Красивая.
— Да. — Я кивнул на её рюкзак. — Запиши.
— Записать что?
— То, что видишь. Птицу, камень, ручей. Записывай всё. — Это был ещё один урок Сильды, хотя для его выполнения мне в основном приходилось полагаться на свою память, поскольку на Рудниках очень мало разнообразия в сценах, достойных описания.
Эйн послушно достала из ранца своё перо, чернила, пергамент и плоскую деревянную доску, которую она использовала в качестве письменного стола. Вид этой грубо выструганной штуки вызвал у меня острую боль по моему чудесному складному письменному столику, который я потерял в хаосе разграбления Ольверсаля аскарлийцами.
На лице Эйн появилось сомнение, и, вынимая пробку из чернильницы, она спросила:
— Зачем?
— Простое цитирование чужих слов не научит тебя, как писать по-настоящему, — сказал я. — Подлинные навыки приходят с пониманием.
Снова прищурившись, она уселась возле меня, аккуратно поставив чернильницу, чтобы я её не перевернул, обмакнула перо и принялась писать. Как обычно, пока она писала, я исправлял ошибки, а иногда направлял её руку, чтобы получились правильные буквы. У неё по-прежнему выходили только неуклюжие, зазубренные каракули, но в последние дни начинала проявляться хоть какая-то удобочитаемость. Сегодня Эйн колебалась больше обычного, перо замирало над пергаментом, как было и у меня, когда Сильда впервые начала со мной заниматься. Механическое заучивание всегда легче, но если Эйн хотела стать настоящим писарем, то приходилось учиться записывать свои слова.
— Малиновка сидит на камне, — с гордой улыбкой прочитала она, закончив труды. Хоть в моих глазах Эйн и оставалась ребёнком, но её улыбка напоминала мне, что на самом деле это уже молодая женщина, и к тому же миловидная. Меня это в равной мере удручало и отвлекало.
— Хорошо, — сказал я. — Продолжай. Опиши птицу, опиши камень. И только то, что видишь. Какие звуки издаёт ручей? Чем пахнет воздух?
Некоторое время я смотрел, как царапает её перо, но мой разум вскоре снова вернулся ко сну. Хотелось бы мне думать, что никогда ранее не виданные мною птицы, пирующие на трупах, это всего лишь продукт разума, недавно подвергшегося травме. Кто знает, какие эффекты может оказать треснутый череп на мозги внутри него? Однако птицы казались более реальными, более детальными по своему виду, чем это возможно для простого вымысла расстроенного воображения. А ещё в словах Эрчела слышалась раздражающая нотка правды, выделявшая их из бессмысленных фраз, с которыми мы сталкиваемся в наших ночных путешествиях. «Ты спас Воскресшую мученицу, и наполнил мир трупами»…
Я содрогнулся, плотнее натянул плащ и заметил, что Эйн напевает во время работы. Голос у неё был приятный, от природы мелодичный, и мычание периодически сменялось короткими стишками. Обычно то были бессмысленные частушки, безо всяких намёков на что-либо, кроме рифмы, но сегодня в её песне содержалась капелька смысла: