— Не могу.
— Ну же, попытайся! — Она пододвинула ко мне корзинку с круассанами.
— Не могу, — отрезала я. И действительно не могла. Я никогда не сидела на диете. Как-то ни к чему было. А сейчас у меня возникло ощущение, будто в мозгу кто-то перекрыл краник с надписью «Еда». Булочки не вызвали ни малейшего желания хотя бы притронуться к ним, словно были сделаны из пластика. Я насильно влила в себя пару глотков сладкого чая.
— Что будем делать сегодня? — спросила я.
— Не знаю, — пожала плечами Хелен. — В последний раз я была в Париже, когда мне исполнилось двенадцать.
— Я хорошо знаю Париж. Вообще-то, я одиннадцать раз сюда наведывалась.
— Но, Минти, — изумилась Хелен, деликатно похрустывая шоколадным круассаном. — Почему тогда ты решила провести медовый месяц в Париже?
— Это не я. Это Доминик. Я хотела поехать в Венецию, но Дом сказал, туда на поезде ехать слишком долго. Вот и собрались в Париж.
— Понятно, — насмешливо хмыкнула Хелен. — Очень мило с твоей стороны.
— И разумеется, Париж — прекрасный город.
— Минти… — осторожно начала Хелен, поигрывая чайной ложкой.
— Что? — И почему это она так на меня уставилась?
— Минти, — снова завела она, — надеюсь, ты не обидишься, но, по-моему, ты очень часто поступала так, как хотел Доминик.
На несколько секунд я задумалась.
— Да, — признала я. — Так и есть.
— Почему?
— Почему? — Почему? Боже, зачем она спрашивает? — Потому что любила его, — ответила я, — вот почему. И еще… — в горле застыл комок, — я хотела, чтобы он был счастлив.
Она кивнула.
— Так чем сегодня займемся? — поинтересовалась подружка, резко меняя тему.
— Да чем хочешь, — вяло отозвалась я. — Будем вести себя, как обычные туристы.
Так мы и сделали. В первое утро гуляли вдоль Сены, по Тюильрийскому саду и улице Риволи. Прохожие прогуливались под колоннадой или сидели снаружи на солнышке и курили. Пройдя через площадь Карусель, мы зашагали к Лувру. Хелен затаила дыхание, увидев стеклянную пирамиду, треугольные грани которой искрились и сверкали в полуденном солнце.
— Потрясающе! — воскликнула она. — Как гигантский бриллиант.
— Да, — уныло согласилась я и покрутила обручальное кольцо с одним-единственным бриллиантом. Я все еще носила его на правой руке.
— Давай найдем «Мону Лизу»! — предложила Хелен, как только мы оказались внутри. Поднявшись по широкой лестнице с балюстрадой на первый этаж крыла Денона, мы постояли перед картинами Боттичелли, Беллини, Караваджо и фресками Джотто и Кимабю. В одной из галерей картина Веронезе занимала целую стену.
— «Брак в Кане», — прошептала Хелен, заглянув в путеводитель. — Первое чудо Христа, когда кончилось вино.
Я поймала себя на желании, чтобы Христос повторил свой фокус, когда сбежал мой жених. Мы двинулись по длинному коридору с большими окнами. От знаменитых картин на стенах исходило сияние. Святой Себастьян кисти Мантеньи, весь утыканный стрелами, принял мученический конец, но даже его боль не сравнится с моей. Терзается душа — не тело, но это еще хуже.
Следуя стрелкам, мы, наконец, набрели на «Мону Лизу», упрятанную за пуленепробиваемое стекло в шестом зале. Перед картиной толпился народ. Все толковали о неуловимой улыбке Джоконды:
— О, она такая мудрая…
— Che bella ragazza [23].
— Sie ist so schone[24].
— Это настоящее искусство, искусство с большой буквы.
— Elle est si mysterieuse, si triste [25].
— Знаете, у нее только что умер ребенок.
— Боже, жуть, какая! — передернула плечами Хелен. Потом открыла путеводитель и прочитала вслух: — «Когда Леонардо начал писать портрет, молодая женщина оплакивала умершую в младенчестве дочь, поэтому на голове ее черное покрывало. Чтобы поднять натурщице настроение, Леонардо пригласил в студию музыкантов и клоунов. Комические сценки вызвали на ее лице улыбку, невыразимо грустную и поразительно нежную, прославившую этот портрет». Значит, она страдала, — добавила от себя Хелен. — И все же сумела улыбнуться.
«Именно так я и сделаю, — подумалось мне. — Отгорожусь стеной из пуленепробиваемого стекла и наклею на лицо улыбку, чтобы никто не догадывался, как мне больно». Я решила потренироваться. Выпрямила спину, вскинула поникшую голову, широко раскрыла глаза и заставила уголки губ приподняться. И это сработало: я поймала взгляд молодого человека, который — вот удивительно — улыбнулся мне в ответ. Его милая улыбка напомнила о Чарли, когда тот обернулся ко мне в церкви. И вдруг на память пришло, как мне хотелось, чтобы улыбался Доминик. Только теперь я поняла, почему он был так хмур.
— Хорошо, что вы расстались, — бубнила Хелен, пока мы брели вниз по лестнице.
Я слишком устала, чтобы как-то реагировать. В любом случае, у меня не хватало сил злиться. Я все еще была в шоке, как под наркозом.
— Не понимаю, зачем заходить так далеко и потом говорить «нет»?
— Он же в страховом бизнесе, — вяло предположила я. — Прочитал написанное мелким шрифтом, оно его не устроило. Вот и решил отказаться от сделки. Последовал классическому отступному сценарию.
— Понятно, но почему он при этом выглядел таким несчастным? — не отставала она.
— Не знаю, — ответила я. — Не знаю.
— Такой мерзавец, — ругнулась Хелен. — Тебе нужно подать на него в суд. За нарушение обещания жениться.
— В Британии больше нет такого закона.
— Тогда пусть оплатит свадьбу.
— Нет. Это было бы слишком подло.
— Если бы со мной такое произошло, я бы уже натравила на него адвокатов, — не унималась Хелен. — Но только представь, как он опозорился перед клиентами! Надеюсь, они все откажутся от его услуг, — заключила она.
— Не откажутся, — разочаровала я. — А если и откажутся, он скоро найдет новых. Он очень убедителен. — Я не преувеличила. О силе убеждения Доминика ходили легенды. Однажды он всучил страховку на домашних животных женщине, у которой в доме и мышей-то не водилось. О нет, Доминик не пропадет. Вопрос в том, не пропаду ли я?
Следующие два дня прошли как в тумане. Мы бродили по городу. Были в Музее Орсе, Булонском лесу и на Пер-Лашез. Я думала, что на кладбище мне станет совсем тоскливо, но ничего подобного. Он оказался на редкость умиротворяющим местом, этот последний приют дружной компании знаменитых покойников. Мы отыскали могилы Колетт[26], Бальзака, Шопена и Оскара Уайльда. И Джима Моррисона, конечно. Надгробие было уставлено свечами, усыпано алыми розами, сигаретными окурками и пустыми бутылками из-под виски.
В наш последний день мы отправились к Эйфелевой башне. Весь тот час, что мы томились в очереди у западной опоры, нас осаждали торговцы сувенирами.
— Купите, мадам! — умолял один из них. — И вы навсегда запомните эту поездку в Париж.
— Я и так ее никогда не забуду, — криво усмехнулась я.
Купив, наконец, билеты, мы поднимались к небу на громыхающем лифте. Все выше и выше. Огромные шестеренки, поворачиваясь, скрипели, как колеса подъемника в викторианской угольной шахте. Проехали первую площадку, потом вторую. В ушах гудело, пока кабина проплывала сквозь хитросплетения железной арматуры. На смотровой площадке — почти в тысяче футов от земли — резкий ветер рвал одежду и волосы. В воздухе витала легкая истерия. Люди улыбались и прерывисто дышали, наслаждаясь видом, таращили глаза от восторга. Двое влюбленных хихикали и тискались, заглядывая за ограждение, наводящее на мысль о самоубийстве. Внизу, слева, куском зеленого сукна расстилалось футбольное поле. Футболисты сновали по нему, как муравьи; до нас доносился свист и крики болельщиков. Прямо перед нами высился дворец Шайо, и пролегала широкая коричневая лента Сены. Вдоль берегов на якорях плавно покачивались баржи, водная зыбь отражала круглые окна близлежащих домов. Справа виднелся Монмартр, узкие белоснежные верхушки Сакре-Кёр, вдалеке — угрюмые башни квартала Дефанс. У наших ног лежал как на ладони весь город, затянутый бледной дымкой моноксида углерода. Свист ветра и глухой рев миллионов машин перекрывали все остальные звуки.
— Посмотри, как далеко все видно! — вскрикнула Хелен. — На пятьдесят миль или даже больше!
Странно, но бесконечные дали вдруг ударили мне в голову. Я ощутила почти наркотическое опьянение, и на ум пришло стихотворение Эмили Дикинсон: «Будто море расступилось, и за ним — другое море, а за ним — другое…» И я подумала: «Именно так и сделаю. Отодвинусь к самому горизонту, к замкнутой окружности, как можно дальше от того, что случилось со мной в церкви. Не позволю, чтобы побег Доминика стал главным событием жизни. Не дам ему разрушить мое чувство собственного достоинства, исказить самооценку». В ту минуту я дала себе клятву: ни за что не стану убогой старой развалиной, как мисс Хэвишем. Пусть она похоронила себя в собственном доме и превратила в саван подвенечное платье. Мой свадебный наряд станет коконом, из которого выпорхнет перерожденное «эго». Я исцелюсь. Так я клялась, а ветер стегал меня по лицу, и глаза резало от слез. Я начну все сначала. Я заново появлюсь на свет. Обновленная. Новая Минт. Катастрофа станет катализатором, толкающим к переменам. Я стану… я стану… Внезапно у меня потемнело в глазах. Может, из-за высоты, или безмерности открытого пространства, или просто от голода. Я схватилась за перила и зажмурилась. Скрип и визг троса возвестили о том, что вернулся лифт. Двери раздвинулись с гортанным хрипом, и кабина извергла новую порцию туристов. Мы с Хелен шагнули внутрь и начали долгий спуск на землю.