Улыбаясь, рыжеволосая женщина машет рукой уплывающим берегам. Она покинула махараджу, как покинула бесчисленное множество других пылких влюбленных, разбросанных по городам и поселкам, театрам и вокзалам всего света. Но Ранулфа она не покинула.
В Шанхае имя “Хазард” дали уже давным-давно не существующему театру. Потом был Гонконг. Потом — Сингапур. К этому времени все слегка износилось, слегка обветшало. И опять океан. Опять Северная Америка, Монреаль, Торонто; из конца в конец они исколесили прерии. Город Хазард в Альберте, плоской, как наполненное снегом блюдце. Хазард в Северной Дакоте — они не гнушались самыми крохотными городишками, и те в благодарность нарекали себя в их честь. Гастроли перерастали в безумие. В Арканзасе латаная-перелатаная палатка Хазардов появлялась в местах, отринутых даже странствующими евангелистами; худой, изможденный, заросший бородой Ранулф все больше и больше напоминал Иоанна Крестителя, доживи тот до старости.
В конце концов, они добрались до юго-запада и разбили лагерь в иссушенном техасском городишке под названием Ружейный Ствол; его переименовали в Хазард после того, как Хазарды сыграли там “Макбета”, причем нанятые представлять шотландскую армию мексиканские крестьяне, изображая Бирнамский лес, держали над головами колючие лепешки кактусов-опунций{29}{30}. Из всех этих диких, странных, непохожих друг на друга мест в память Перри больше всего врезался техасский Хазард. Когда он вернулся туда много позднее, два-три седых старожила, роняя в пивные кружки слезы, вспоминали, как Эстелла их осчастливила; они выбрали ее сына почетным шерифом.
Декорации и костюмы были потеряны, разворованы или обветшали до дыр; их вымаливали, мастерили из чего под руку подвернется, кроили и сшивали из кусков. Ранулф пил, кутил и витийствовал; он тоже разваливался на глазах. Он кричал на Америку, но она больше его не слушала. Когда в баре городка Туксон, штат Аризона, он проиграл свою корону из “Короля Лира”, Эстелла склеила ему новую из куска картона и покрасила ее золотой краской “Держи”.
Почему она его не бросила? Бог знает, может, она действительно его любила; может, все осчастливленные ею пассии были просто мимолетными увлечениями. Но осчастливить Ранулфа она больше уже не могла.
И вот в один прекрасный день, когда они устанавливали сцену и ожидали аншлаг, потому что больше в этом заброшенном местечке юго-запада по вечерам делать было нечего, разве что смотреть, как маис растет, Ранулф получил телеграмму из Нью-Йорка. Пока Хазарды мотались по свету, истирая в рубище одежды во имя вящей славы шекспировой, давний Горацио Эстеллы, Кассий Бут, сидел на месте и преуспел. Он теперь сам был актером-постановщиком, владельцем театра на Бродвее. Но разве он забудет старых друзей? Только не он! Эстелла, рассказывал Перри, таинственно улыбнулась. Не забывайте, она все еще была девчонкой. Не больше тридцати ей было, ну, максимум тридцать пять. А Ранул фу тянуло к семидесяти, вот он и решил все поставить на карту, устроить финальный торжественный молебен. Он им всем покажет! Сродни погребальному шекспировскому костру, в последний, ослепительный раз взовьется он на Бродвее. Но, увы, для этой цели он выбрал “Отелло”.
Сколько бы ей ни было, тридцать или тридцать пять, на фотооткрытке — в ночной рубашке, с распущенными волосами — она выглядит юной школьницей. “Ах, ива, ива, ива”{31}. Кассий Бут играл Яго. В этой истории обошлось без платка, но, все равно, муж убил их обоих, сначала ее, потом его. После премьеры они вместе ускользнули с вечеринки; что тут такого — старые знакомые. Возможно, к тому времени для Ранулфа граница между Шекспиром и реальностью уже окончательно стерлась. На следующее утро появились блестящие рецензии, но убийство, запоздав, попало лишь в дневные выпуски газет, потому что только подавая поздний завтрак, горничная обнаружила в постели номера Эстеллы тела. Три тела. Он застрелил их обоих, потом застрелился сам.
{32}. У нее всегда был дар к расставаниям.