Широков Виктор Александрович
Муха и Мухин
Виктор Широков
МУХА И МУХИН
Рассказ
Муха - это не то, что вы думаете, не противное приставучее жесткокрылое насекомое, не широкоизвестный гранатомет и, наконец, не фамилия, а прозвище, странная кличка кошки, обретающейся у четы Гординых. Мухин же (ударение можно менять: и Мухин, и Мухин, в зависимости от настроения, и на первый слог, и на последний) - сын Мухи и по совместительству иногда её супруг. У кошек подобное не возбраняется.
Муха появилась на кухне Марианны Петровны Гординой года четыре тому назад. Вообще Марианна Петровна - женщина исключительной хозяйственности, работоспособности, встающая затемно, жертвенно готовящая еду многообразной живности своей квартиры: супругу, экс-доктору и приват-поэту, двум кобелькам коккер-спаниелям, трем кошкам (впрочем, у истоков нашего повествования у Гординых был только один пес и один взрослый двенадцатилетний кот), и в то приснопамятное летнее утро не изменила своей годами выработанной привычке. Тогда, подойдя к окну и откинув фрамугу. Марианна Петровна отчетливо услышала истошный чуть ли не детский плач.
Надсадный вопль неведомого существа доносился откуда-то из-под окна квартиры, прямо от двери в подвал, расположенный под квартирой Гординых. Хозяйка не поленилась и как была - в халате, в тапочках на босу ногу вышла на воздух, обошла метровую загородку кирпично-бетонной кладки, прикрывавшую бетонированную же яму, в глубине которой темнела железная дверь в подвал; спустилась по невысокой лестнице и обнаружила хрипящий, почти уже не мяукающий комочек, который, расправившись, вцепился двумя десятками коготков в её ладонь, и сердобольно принесла мохнатый огрызок в свою надраенную до блеска кухню, дала подкидышу молока в блюдце и разом бездумно впустила явную сироту в свое сердце.
Кошка выросла быстро; расцветкой и расположением белых пятен на черной шерсти весьма походила на гординского кота, по-султански оприходовавшего всех окрестных кошек, и в то же время проявила стать явно восточной породы. "Ориенталка, если не сиамка наполовину", - утверждал Владимир Михайлович Гордин, невзлюбив поначалу нахальную самозванку, отобравшую у него частицу любви и внимания Марианны Петровны; явную втирушу, лишний роток. Ему ведь прибавилось хлопот по части прокорма. А впрочем, может быть, так только казалось, но все равно было достаточно тягомотно взыскательному эпикурейцу впускать напористую шерстистую писюху в отлаженный обиход среднестатистической московской семьи: пойдут-пойдут непременные котята, а вот кто их топить будет?
Гордин с присущей медикам (а он был врачом по первой позаброшенной профессии) резкостью и прямотой рубил суждениями, что называется, сплеча.
Вскоре у миловидной кошечки обнаружилось отнюдь не вегетарианское пристрастие - она целенаправленно охотилась на случайно залетевших в квартиру мух, цепко ухватывала их твердыми острыми коготками и молниеносно съедала немыслимое лакомство. Так что экзотичное прозвище её возникло не на пустом месте.
Мурзик новую квартирантку невзлюбил. Впрочем, сначала он относился к ней вполне равнодушно; потом же, повинуясь непреложному закону природы, быстро и незаметно для своих хозяев согрешил с восточной прелестницей; и вот как-то ранним утром Гордин проснулся от чуть ли не цыплячьего щебета стайки свежерожденных котят под его просторным ложем. (Жена благоразумно и предусмотрительно уехала к дочери на дачу и он, горемыка, просто вынужден был стать если не кошачьим акушером, то киллером).
Владимир Михайлович спросонья тогда едва нахлобучил очки, отодвинул диван от стены и обнаружил то ли шесть, то ли семь котят, щуривших полуслепые глазенки, тянущих во все стороны лапки, разевающих беззубые ротишки; и Муху, пытающуюся, как Александр Матросов огнеметный дот, прикрыть всех котят своим узким как изогнутая сабля, освободившемся от бремени туловом.
Гордин сноровисто принес пластмассовый таз, поклал туда всех котят и совсем было, решил их прикончить одним махом, но задумался: не дать ли Мухе испытать полноценную радость материнства, все-таки старому Мурзику уже требовался наследник и восприемник и к тому же властитель кошачьих судеб был в душе романтик и неисправимый гуманист.
Сначала Владимир Михайлович облюбовал одного котенка, даже не присматриваясь, какого он пола, но потом переменил выбор; его привлек котенок, более щедро одаренный белым фигуративным окрасом: причем не только все четыре лапки его были окунуты в белые носочки, а белый шейный бант предусмотрительно переходил в того же цвета фартук на животике, но и всю мордочку разделяла надвое аккуратная белая полоска, словно проведенная кисточкой, несколько щедрее пачкавшая левую половинку рта.
Так в квартире Гординых утвердился Мухин, а все остальные единокровные и единоутробные его братья и сестры были благополучно утоплены поэтом-гуманистом в ведре с водой и вынесены в мусорный контейнер.
Муха потом долгое время перепрятывала сынишку, таскала его в зубах, как мышь; усердно тетешкалась, как с любимой игрушкой; словом, вела себя как истинная первородящая, осчастливленная волею провидения.
Мухин вырос барчуком, ленивцем, нахаленком с примесью кошачьей олигофрении, обусловленной влиянием возможного инцеста (Гордины ведь считали Муху незаконнорожденной дочерью Мурзика), но полностью поручиться за справедливость подобного суждения Владимир Михайлович, конечно, не мог. Хотя нередко не только думал об этом и с поэтической настойчивостью убеждал Марианну Петровну присоединиться и слиться в едином порыве безоговорочного осуждения разврата; мало того, он пытался получить хотя бы устное согласие любых других слушателей, бывавших в гостеприимном доме собакокошколюбов.
Старый Мурзик после рождения сына, как говорится, забил болт на романтические отношения с Мухой и крайне редко снисходил до общения с вероломной развратницей. Он был тертый калач, ушлый и дошлый парниша, которому не стоило класть палец в рот, и своими повадками превосходил любого закоренелого дон-жуанчика, не обладавшего кошачьим хвостом.
Владимир Михайлович вывез его из тверских земель. Пылкий поэт, устав от службы в издательстве, лет одиннадцать-двенадцать тому назад пребывал по зимней поре на местной турбазе вместе с дочерью-школьницей, переводил тогда истово очередной сборник очередного казахского поэта для "Советского писателя" и вот в предпоследний вечер, гуляя по лесопарку, наткнулся на странноватого котенка, сидящего как статуэтка на заснеженной скамейке. Причем этот хвостан вместо того, чтобы немедленно дать деру, не только позволил себя гладить, но и дал затолкать себя полностью за полы дубленки, затем дотрясся до турбазовского номера, не удрал почему-то через предусмотрительно открытую дочерью балконную дверь (Злата явно хотела выпроводить пришельца, в первую очередь, боясь гнева матери, чистюли и привередницы по части домашних новаций и причуд своего безалаберного супруга-поэта), всю долгую дорогу (вначале на грузовике, после опоздания на автобус, потом на электричке) до столицы не отлучавшегося от новоявленного хозяина, впадавшего от прикосновения его крепких рук в подобие транса, чуть ли не каталепсии.
Позже Марианна Петровна выяснила, что уши Мурзика были сплошь забиты серой; она вымыла шприцом мощные черные залежи, "пробки"; вылечила переселенца от ушного клеща, который котенок подцепил в тверском лесомассиве, но магическое действие гординских рук на кота было долго ещё очевидно и демонстрировалось домочадцам и редким гостям, пока наслаждавшийся собственным могуществом хозяин не перестал, наконец, уделять этому повышенное внимание.
Мурзик быстро приноровился к новому месту обитания. Он перебегал с подоконника на подоконник, цепко изучал заоконный пейзаж, перенял от керри-блю-терьера охранные повадки и даже погавкивал на подозрительное шевеление снаружи дома. Кошачий Маугли не умел мяукать, из-за "пробочной" глухоты и одиночества он не перенял в тверском детстве грассирующую речь своих длиннохвостых соплеменников. А новый друг Джон сумел научить только собачьей брехне, сдавленному глухому отрывистому лаю.