Она погрустнела. Бедный Рири, он не подозревает, что эта прогулка станет последней. К нему еще не пришло осознание того, что жизнь – это не что иное, как череда встреч и расставаний и что завтра может оказаться совсем не таким, как сегодня. И тогда ему уже не придется забираться в высокий двухколесный экипаж, удобнее устраиваться на сиденье рядом с ней, в то время как она собирает поводья, болтать без умолку, пока экипаж катится по бесконечным проселочным дорогам, подтрунивать над расположившимся на запятках Жозефом, задавать тысячи вопросов, с любопытством глядя на все вокруг широко распахнутыми глазами. Первая в жизни несправедливость. Первая ниточка, вытащенная из любовно сотканного ковра доверительности между матерью и сыном. Со временем за первой ниточкой последуют и другие, и однажды в прочной материи появится брешь. И тогда, подобно всем мальчикам, он покинет ее…
Она вздохнула, и ее губы дрогнули.
– Ну, не шевелись! – возмутился он. – Я как раз рисую рот, а это труднее всего…
И снова ее взгляд остановился на маленькой фигурке: сдвинутые брови, сосредоточенно закушенная нижняя губа… Интересно, от кого он унаследовал эту неуемную страсть к рисованию? Это поражало ее, знавшую все его сокровенные мечты. Анри был упрям, ему хотелось, чтобы им восхищались, чтобы его любили, и это желание было так сильно, что даже в разгар даже самой увлекательной игры он мог броситься в объятия матери. Она знала о сыне все, в том числе то, что он никогда не отличался какими-то особыми художественными наклонностями. Ну да, конечно, со временем это пройдет, как было с его решением стать капитаном корабля…
– Кстати, помнишь, как ты вызвался нарисовать быка для монсеньора архиепископа?
– Того толстого старика, что приходит сюда на обед?
– Не «на обед», Анри, а «к обеду». – Тон ее голоса стал строгим. – И ты не должен называть монсеньора «толстым стариком».
– Но ведь он толстый, разве нет? – Анри поднял на мать удивленные, широко распахнутые глаза. – Он почти такой же огромный, как Старый Тома.
– Да. Но монсеньор служит Господу, и вообще, он очень уважаемый человек. Поэтому мы целуем его перстень и говорим: «Да, ваша милость. Нет, ваша милость».
– Но…
– В общем, – поспешила она положить конец нежелательной дискуссии, – когда крестили твоего братика Ришара…
– Братика? А я и не знал, что у меня есть брат. А где же он теперь?
– Твой братик вернулся на небеса. Он прожил всего несколько месяцев.
– А… – Его разочарование было очевидным, но недолгим. – А зачем его нужно было крестить?
– Потому что так надо. Только крещеные могут попасть на небеса.
– А я крещеный?
– Конечно.
Похоже, это удовлетворило его любопытство, и он вернулся к рисованию.
– Значит, когда умру, я тоже попаду на небеса, – рассудительно изрек он, словно подобная перспектива не выбила его из колеи.
– Может быть… Если будешь хорошо себя вести и возлюбишь Господа всем сердцем.
– Нет, – решительно заявил он. – Я не могу любить Его всем сердцем, потому что тебя все равно люблю больше.
– Анри, нельзя говорить такие вещи.
– А я буду, буду! – упрямо повторил он, поднимая на нее глаза. – Ведь я люблю тебя больше всех.
Адель смотрела на него, беспомощно уронив руки на колени. Ее сын никому не позволит себя переубедить. Хотя вряд ли можно требовать от ребенка любви к неведомому Богу, который никогда не обнимал его, не сажал к себе на колени, не укладывал к теплую постельку…
– Ну ладно, ладно. Я тоже очень люблю тебя, Анри, – проговорила она, чувствуя, что именно это он и надеется от нее услышать. – А теперь слушай и не перебивай, или я так никогда и не расскажу тебе про этого быка. В общем, этот случай произошел четыре года тому назад, ты был тогда совсем крошечным несмышленышем, тебе только-только исполнилось три года…
И тихим бархатным голосом, исполненным нежности, она продолжила увлекательный рассказ о крестинах его брата Ришара, которого он совершенно не помнил. После церемонии архиепископ предложил приглашенным пройти в ризницу, чтобы скрепить подписями приходскую метрическую книгу. Именно тогда Анри, который до того вел себя паинькой, заявил, что тоже хочет расписаться в «большой книге».
– Но, дитя мое, – попытался урезонить его прелат, – ты же не умеешь писать.
На что Анри с достоинством ответил:
– Ну, тогда я нарисую быка!
Теперь же он не проявил ни малейшего интереса к столь курьезной истории, с важным видом нанося на рисунок последние размашистые карандашные штрихи.
– Вот! – Он с гордостью протянул матери свое творение. – Видишь, не прошло и пяти минут.