Запомнив, что этот вопрос тоже надо выяснить, я взъерошил волосы туда-сюда.
Нет, вариантов нет. Мулю нужно брить налысо.
Затем, следующий вопрос — необходимость озаботиться приличной одеждой. При этом она должна быть удобной и функциональной. И не выбиваться из общего вида граждан (чтобы не вызывать подозрение).
Под зеркалом была небольшая тумбочка. Я открыл ящик и заглянул внутрь: там обнаружились мыльно-рыльные принадлежности Мули. Я брезгливо осмотрел забитый грязью густой гребешок, размочаленную зубную щётку, грязный обмылок в заляпанной мыльнице, воняющий помазок и бритву. И бритва была опасная!
Я крутил это чудо в руках и понимал, что если я сейчас начну этим бриться, то ещё случайно зарежусь.
В общем, надо было идти в парикмахерскую.
Я вздохнул и стал собираться.
И тут в дверь постучали.
Как же они мне все дороги!
— Открыто! — крикнул я, натягивая рубашку из шкафа (хоть не глаженная, но под пиджаком всё равно не видно будет).
Дверь открылась и в комнату вошёл гориллообразный Григорий.
— Ты это… — с потерянным видом сказал он и вытащил из кармана изрядно потрёпанного пиджака чекушку, — будешь?
В его устах этот вопрос прозвучал утвердительно. Не дожидаясь моего ответа, он поставил на столе бутылку, поискал глазами и достал из буфета два стакана.
— Закусь забыл, — озабоченно поморщился он, затем похлопал себя по карманам и извлёк откуда-то из кармана штанов две сушки.
— Во! — он обрадованно положил их прямо на стол и принялся открывать бутылку.
— Я хотел сходить в парикмахерскую, — сказал я с намёком, что принимать участие в распитии чекушки не буду.
Но Григорий не внял. Натомись он окинул меня задумчивым взглядом и сказал:
— Зачем? Ты, вроде ещё не оброс.
— Хочу налысо пробриться, — ответил я, и, предотвращая вопросы, добавил, — хочу быть как Котовский.
Григорий в анализе был явно не силён, но, тем не менее, покивал с глубокомысленным видом:
— А зачем идти в парикмахерскую? — удивился он, — денег девать некуда?
Я молча пожал плечами. Ну не буду же я ему объяснять, что опасной бритвой брить голову я не смогу. Особенно сзади.
Но он, очевидно, и сам понял, потому что сказал:
— Ой, Муля, давай я тебя сейчас сам побрею! — и разлил самогон по стаканам.
Мне совершенно не улыбалось, что он будет брить меня опасной бритвой в выпившем состоянии, поэтому я сказал:
— Давай. Только сперва побрей, потом выпьешь.
— Боишься, что прирежу? — хитро хохотнул Григорий.
— Боюсь, — честно сказал я и вытащил опять все мыльно-рыльные принадлежности из ящика тумбочки.
— Воды горячей надо, — авторитетно заявил Григорий и добавил, — я щаз.
Он высунулся в коридор и крикнул:
— Лилька! Воды нагрей две кружки!
Затем вернулся, сел за стол и посмотрел на меня печальным взглядом.
Во мне сразу включился психолог и коуч:
— Из-за нового соседа расстроился? — участливо спросил я.
— Да хрен с ним! — отмахнулся Григорий, — пару раз пугну — сам съедет.
— А что тогда?
Григорий наморщил лоб и нехотя сказал:
— Завтра тёща приезжает. Из деревни, — он тяжко вздохнул и поднял горестный взгляд на меня, — злющая, как чёрт! И что делать не знаю…
Он опять тяжко вздохнул и поднял наполненный мукой взгляд на меня:
— Боюсь я, Муля… боюсь… Ты понимаешь. Я на войне фрица не боялся, а её боюсь…
— Чего именно?
— Доведёт она меня, вспылю я, Муля, и ненароком убью её. Меня посадят, этого я не боюсь, но вот Колька сиротой расти при живом отце будет. Пацану же отец нужен… Понимаешь?
Он схватился руками за голову и застонал.
— Гриша-а-а… — послышался в коридоре Лилин крик, — вода-а-а…
Григорий не отреагировал, продолжая раскачиваться с тихим горестным мычанием.
Видимо, сильно мужика допекла эта баба.
Я встал и вышел. Вода нужна мне, сам принесу.
В комнате Пантелеймоновых за столом склонилась Лиля и штопала носок на какой-то бомбошке. Напротив неё сидел Орфей Жасминов и с яростным подвыванием экспрессивно читал ей наизусть стихи: «… по жару девственной души, по сладкой неге поцелуя…». Кольки нигде не было видно, наверное, или во дворе играет, или в коридоре опять с торшером сцепился.
Я знаками показал Лиле, что я, мол, за водой пришел. Она невнимательно кивнула мне на кружку на примусе, продолжая смотреть блестящими от восторга глазами на Жасминова. Я взял кружку и тихонько ретировался, чтобы не мешать людям наслаждаться поэзией.