— И второй вопрос, — не слушая, продолжил я, — даже если это касается приспособленца Бубнова, то прежде всего они должны были прийти к вам и обсудить это. Потому что Бубнов — методист в возглавляемом вами отделе. Ваш работник и подчинённый. И выпуск газеты она просто обязаны были согласовать с вами.
— Ну, у нас это так не делается, — пробормотал Козляткин, но довольно неуверенно.
Чем я моментально и воспользовался, и сказал:
— Соберите коллектив, Сидор Петрович. Дайте слово мне. Я выступлю, а там уже будем разбираться по ходу дела.
Козляткин молчал и смотрел перед собой.
— Даже если сейчас ничего не получится, — продолжал я, — То мы, как минимум, прилюдно озвучим проблему. А они же ой как боятся разглашения своих тёмных делишек. Зато они теперь будут знать, что на каждую их провокацию последует коллективное собрание с разбором полётов. Это как включить свет на кухне ночью — сразу все тараканы по углам разбегаются.
Козляткин расхохотался — сравнение ему явно понравилось.
— Как тараканы, говоришь? Ладно, Муля, иди, — посмеиваясь, сказал он, — сегодня собрание мы уже не успеем организовать, они сегодня зал для мероприятия по награждению ударников труда из цирков забили, а вот на завтра — давай соберём людей. Я там им скажу, пусть организуют. А вот ты думай, что им скажешь. И не подведи меня, Муля.
Я кивнул и вышел из кабинета.
Я был доволен. Ну хоть что-то сдвинулось и Козляткин на моей стороне (точнее он на своей стороне, но сейчас мы с ним идём в одном направлении). Главное теперь дожать этих «разоблачителей злого Мули».
Честно скажу, мне этот Барышников, как и эта стенгазета, были до лампочки. Но раз уж я решил двигаться вертикально по карьерной лестнице, значит нужно заявлять о себе. И чем больше и громче, тем лучшая себе таргетная реклама.
В коридоре я столкнулся с кареглазкой, которая вчера предлагала мне рассказать в их отделе про успехи и таланты.
— Привет, — улыбнулась она мне и засияла глазками. Эдакие чертенята.
— Привет, красавица, — улыбнулся в ответ я.
Кареглазка смущенно вспыхнула, сперва потупилась, но потом сказала:
— Мы говорили с Волыновой, она сегодня же поговорит с вашим начальником… ну, по поводу субботника…
— Увы, всё отменяется, — вздохнул я и развёл руками с виноватым видом.
— П-почему? — растерялась она, лицо у неё стало расстроенным.
— Ты же стенгазету видела? — спросил я.
— Нет, я не видела, не успела. Её уже сняли, — пожаловалась Кареглазка, — но мне Людка говорила, что там про тебя нехорошее было написано.
— Да это я сам и снял, — усмехнулся я и продемонстрировал трубочку со стенгазетой, — а теперь сама подумай, после того как я провёл три тематические политинформации для комсомольцев и про меня в результате такое пишут. В благодарность, как я понимаю… то что будет после моей лекции вам вместо участия в субботнике? Ну уж нет, я лучше пойду гнилой чеснок на овощебазе перебирать…
Кареглазка сильно расстроилась, печаль осязаемо заструилась из её карих глаз.
— Знать бы ещё, кто эту стенгазету рисовал… — как бы между прочим, сказал я.
— Да что тут знать? — удивилась она, — Наташа это и рисовала. Она все стенгазеты такие вот делает.
— Что за Наташа? Кто это? Где она? — деловито поинтересовался я.
— Ой, только не говори, что я выдала, — испугалась девушка.
— Не буду, конечно! — даже возмутился я, — за кого ты меня принимаешь?
Кареглазка объяснила, где её искать и упорхнула. А я отправился на поиски таинственной Наташи, которая всякую ерунду про невинных людей рисует.
Наташа сразу нашлась в кабинете, который, очевидно, служил и библиотекой, и архивом одновременно. Здесь стояли массивные стеллажи аж до самого потолка, заваленные кипами папок, подшивок каких-то материалов, газет и прочих бумаг, старыми книгами. Пахло пылью, старой бумагой и гуашью.
В углу стояло два сдвинутых стола, на которых лежал длинный ватманский лист. За ним сидела девушка в вытянутой зелёной кофте и очках, и рисовала кистью. Волосы у неё были шикарные — такие густые, вьющиеся и ядрёно-рыжие. Она их пыталась скалывать, но некоторые непослушные прядки всё равно вырывались на волю.
— Наташа? — спросил я, и она подняла голову: всё лицо её было обильно покрыто веснушками.
Эдакая Пеппи Длинный чулок, только повзрослевшая и растратившая былую весёлость и харизму. Девушка взглянула на меня на её лице промелькнул испуг. Мелькнул и пропал. Вместо этого она поджала губы и сухо спросила, выпятив подбородок: