Глава 2
И было отчего.
Давешняя баба, ну та, которая прокисшие щи в умывальник лила, сейчас, матерясь и тоненько причитая, пыталась какой-то палкой подцепить свой платок из умывальника.
Но не получалось никак.
— Не получается? — добрым голосом полюбопытствовал я, впрочем, даже не пытаясь сдержать злорадство.
Бабища одарила меня нелицеприятными эпитетами, правда буркнула себе под нос, негромко, так что я заострять не стал, зато внёс конструктивное предложение:
— Нужно сантехника звать. Пусть слив прочистит, — огласив эту нравоучительную тираду, я удалился. Оставив бабу рефлексировать над моими словами.
Потому что вторым вопросом на повестке было следующее — а кто я, собственно говоря, такой? В смысле кем я являюсь в местном социуме и где работаю? И вообще, хотелось бы иметь хоть какое-то представление о способе жизни моего нового тела.
Душа пела, душа играла на флейте водосточных труб, ну, или как минимум на волынке. А, впрочем, неважно.
Коммунальная квартира, по которой я совершал экскурсию, представляла собой довольно растянутое помещение, то ли это бывший купеческий дом, то ли ещё что-то. В ней обнаружилось шесть комнат, кухня, сортир, ванная. Как я примерно определил — все комнаты были по величине разными. Соответственно и жило там разное количество людей.
Насколько я понял, сейчас было либо позднее утро, либо вообще день. Поэтому большая часть обитателей квартиры трудилась на работе. А значит, увижу я их всех лишь вечером. Ну что же, мне это только на руку. За это время успею сориентироваться и выработать план на первое время.
Да, кстати, неожиданно меня впечатлил яркий образец концептуального искусства. На стене, примыкающей к туалету, красовалась инсталляция — там были вбиты большие гвозди, на которых висели стульчаки к унитазу разной степени изношенности и чистоты. Я насчитал семь: на тёмно-зелёной, выкрашенной масляной краской стене семь белых стульчаков на ржавых гвоздях (!).
А что, такие себе «болевые точки времени». Почему-то вспомнился банан, приклеенный скотчем к стене неким итальянским художником, и который на аукционе Sotheby’s был продан за более, чем шесть миллионов долларов. Думаю, этот арт-объект можно было бы загнать за все девять. Маурицио Каттелан рыдал бы от зависти.
Пока я с глубокомысленным видом рассматривал инсталляцию и размышлял, что в данном случае имел в виду художник: преодоление комплекса исторической вины или же что другое, — одна из дверей раскрылась и оттуда вышел небритый мужик. Хмуро кивнув мне и обдав выхлопом перегара, он недрогнувшей рукой снял один из арт-объектов. Совершив этот акт вандализма, он направился с ним прямиком в сортир.
Оттуда сразу же послышались характерные звуки.
Мда.
Вот так и разрушаются стереотипы об искусстве.
Мне оставалось вернуться в комнату: на кухне и в коридоре делать было нечего.
Остро захотелось есть. Я поискал в комнате холодильник и, к моему несомненному удовольствию, обнаружил его между шкафом и стеной. Вот и замечательно.
В нём нашлись и продукты: полбутылки кефира, начатая пачка сливочного масла и кастрюлька с гречневой кашей. Морозилка оказалась девственно пуста. Негусто, но тем не менее от голода прямо сейчас я не умру.
На холодильнике стояла белая эмалированная хлебница с отбитой ручкой. В ней я нашёл хлеб. Почти четверть буханки белого хлеба. Чуть подсохшую, но есть можно.
Каша представляла собой слипшийся комок с сизоватым оттенком. Кто знает, когда Муля её варил. Да и непонятно, как он её варил. Поэтому каша мной была категорически отвергнута. С кефиром та же ситуация. Не хотелось вносить изменения в концептуальную инсталляцию со стульчаками на стене, если кефир просрочен.
Поэтому я поступил просто: намазал кусок хлеба маслом и сел за стол. Чаю у меня не было, но решил пока так, заморить червячка всухомятку. Идти на кухню совершенно не хотелось, чтобы не конфликтовать с той бабой из-за умывальника.
Голова шла кругом, и я жадно набросился на еду.
Вдруг в дверь постучали, так, что я чуть хлебом не подавился (нет, есть хлеб с маслом и без чая — так себе вариант).
— Да-да? — обречённо сказал я, попытавшись быстро прожевать.
Дверь рывком распахнулась и в комнату впорхнула хрупкая девушка в халате-кимоно китайского шелка.
Когда она приблизилась, я увидел, что это вовсе не девушка, ей как минимум лет шестьдесят. А халат очень старый, прямо даже ветхий. Тем не менее девушка, а точнее женщина, с немыслимой для её возраста грацией присела на стул напротив. Голову она держала высоко, а осанка её была воистину королевской.