Тем временем Зина задала животрепещущий вопрос:
— Муля, а это правда, что тебя из семьи выгнали? А за что? — она прямо напирала на меня. Наташа, которая не успела ещё уйти, жадно слушала.
Вот чёрт, не успел отмазаться от Лёли, а сейчас слухи разойдутся ещё быстрее.
Хотя…
Слухи — это тоже оружие. Информационное. И теперь нужно подумать, что и как запустить в массы.
А вслух сказал, напустив печали в голосе:
— Это длинная и ужасная история…
— Расскажи! — потребовала Зина.
А Наташа от любопытства вытянула шею и стала похожа на индюшонка.
Не столько от вредности, сколько из хулиганских побуждений, я казал:
— Я расскажу. Но только после того, как Наташа скажет мне, кто заставил её рисовать про меня стенгазету. Не раньше.
С этими словами я развернулся и пошел в свой кабинет работать. За спиной доносились гневные голоса — девушки явно сцепились не на шутку.
В кабинете опять повторилась та же ситуация: Мария Степановна отмораживалась, Лариса хоть и общалась вроде как доброжелательно, на самом деле держалась отчуждённо. Мужик так вообще изображал хроническую занятость.
Нет. Так дел не пойдёт, коллеги. Нам ещё вместе работать и работать.
Нужно все провернуть так, что скоро вы у меня из рук кормиться будете. Ещё и хвостиками вилять. И не таких курощали. Взять ту же Ложкину.
Я вспомнил её новую причёску и еле удержался, чтобы не рассмеяться.
Вот что с женщинами делает чувство. Хотя здесь не столько любовь, нет, здесь просто у неё появился смысл жизни. Раньше она была одинокая, никому не нужная и оттого злая. Все для неё были враги. А теперь у неё есть Печкин, есть о ком заботиться. Есть будущее — мечты о козе и о домике в Костромской области. Есть к чему стремиться. И жизнь сразу заиграла красками.
Видимо, это и есть простое человеческое счастье…
Мы занимались своими делами, когда в коридоре послышался шум. Кто-то куда-то побежал. Кто-то кого-то окликнул. Лариса подхватилась и выскочила из кабинета, в разведку. Буквально через две минуты она вернулась. Вид у неё был какой-то пришибленный и одновременно озабоченный.
— А что все так забегали? — спросил я Ларису. — С чего переполох такой?
Та посмотрела на меня шальными глазами и невнимательно ответила:
— Так Большаков же приехал…
* Печкин по старинке называет Туркменскую СССР Туркистаном, как было принято до 1924 года
Глава 16
В театр я направился ещё до обеда (хоть и планировал после). Но суета, что поднялась из-за приезда Большакова, вынудила меня резко изменить планы. На данный момент я руководствовался девизом «подальше от начальства…».
В театре пахло пыльным бархатом, пудрой, сладкими духами, старым деревом и предвкушением восторга. Хотя сегодня там было пусто. То ли я не вовремя пришел, то ли труженики зрелищ куда-то подались, может, в колхоз парники копать или даже в другой театр, в общем, не знаю. Меня встретил Глориозов лично и, рассыпаясь в многочисленных заверениях личной дружбы навек, сразу же радушно провёл к себе в кабинет.
— Вот, посмотрите, — я протянул Глориозову бумаги с предписаниями, кратко рассказал о реакции руководства и передал пожелания «сверху».
Глориозов засиял, как медный пятак, а известие о дополнительном финансировании повергло его практически в экстаз. В результате из недр старинного стола опять была извлечена запылённая бутылка (уже другая, ещё пузатее по форме и янтарнее по содержанию), и хозяин кабинета принялся щедро разливать коньяк.
— Доволен был, говорите? — лучезарно засиял улыбкой Глориозов.
— Ага, — кивнул я, — и даже похвалил.
О том, что Козляткин похвалил меня, я не уточнял. Одну же работу работаем, а кому эти нюансы интересны? Главное, театр не закроют, финансирование понемножку накапают, и некоторое время будут требовать исправлений ошибок. То есть театр работать будет, как минимум до тех пор, пока здесь всё не исправят. А если Глориозову хватит ума растянуть исправления надолго — то надолго, практически до полного превращения в эталон высокого искусства СССР.
Когда мы уже неплохо так назюзькались, я задал главный вопрос Глориозову:
— Вот объясните мне, Фёдор Сигизмундович, у вас хорошие артисты в театре или, может, вы хотите других, может, получше?
Глориозов с подозрением посмотрел на меня, хмель мгновенно пропал из его глаз. Поэтому я пояснил: