С этого дня — мне тогда было семнадцать лет, — Муни оказывал ко мне всегда величайшее расположение.
Распространюсь о физиономии мельника, не потому, что я считал его когда-нибудь колдуном, но потому, что действительно в ней было нечто необыкновенное, если не знание, то, по крайней мере, способность чудесная. Из рассказа моего увидите, что я под этим разумею.
Наружностью, языком и манерами он резко отличался от всех прочих поселян, хотя весь век жил в таком же состоянии невежества и нравственного усыпления. Он выражался как-то отборнее, хотя с примесью цинизма, не чуждого колкости. Голос его был тих, выговор приятен, нрав шутлив и обращение фамильярно, без перехода в наглость.
Очень далекий от боязливой рабской привычки равных себе, которые не могут встретиться с высокой шляпой, чтобы не снять своей плоской с широкими полями шляпы, едва ли он величал кого-нибудь сударем или сударыней и подносил хоть руку к шапке для поклона. Если мещанин ему нравился, он называл его «мой друг», если же нет, то звал просто-напросто приятелем, дядей либо любезным. Он поступал так отнюдь не по духу мятежности. Политикой он решительно не занимался, журналов не читал и, право, хорошо делал.
Все внимание его поглощала охота, и я всегда думал, что, как всякий из нас имеет сходство в характере, наклонностях и даже в физиономии с каким-нибудь животным (Лафатер и Гранвилль достаточно это доказали), то в Муни явно было сильное стремление приблизить тип ищейной собаки к человеческой породе. У него был легавый инстинкт, смысл, привязанность, доверчивая послушливость и то чудесное чутье, которое наводит собаку на след дичи. Это стоит объяснения.
Спустя несколько лет после моего приключения на рву (если только это — приключение), брат мой, поселясь в деревне, чрезвычайно пристрастился к охоте. Сначала эта страсть была пренесчастная, ибо в наших долинах, изрезанных палисадами и усеянных кустистыми пастбищами, для дичи есть столько средств укрываться, что охота весьма затруднительна. Мало меткой стрельбы: надо знать уловки дичи, разбивать ее тактику тактикой наблюдения и опыта, развить в себе хитрость, присутствие духа, терпеливость, зоркость, уметь стрелять наугад в кустах или целить так верно и быстро, чтобы зайца на бегу, появившегося на одну или две секунды в прогалине нескольких футов, положить тут же, иначе он уберется в непроходимую чащу.
Полевые куропатки — просто детская охота. Но заяц на пашне — охота мастерская. Надо быть чрезвычайно гибким, чрезвычайно поворотливым, и самый ловкий полевой охотник потратит даром пропасть труда и пороху, если только, для сокращения долгих ученических годов, не призовет в помощники Жоржона.
— Это всего вернее, — говорил нам приятель наш, полевой сторож. — Я так не умею за это взяться; да и то сказать, с этим помощником никогда добром не кончишь. Вот, хоть бы Муни-Робэн, набьет вам дичи сколько угодно, уж наверно нет лучше его стрелка во всей Европе и даже во всей Франции; а с ним, вишь, ходить нечистый. Несдобровать ему! Когда-нибудь найдет он своего учителя, и Жоржон таки свернёт его.
Кто вышел из гусарского полка, тот не бывает суеверен. Брат мой, желавший слыть мастером в охоте, сделался учеником Муни, и я, всегда любивший скитаться по полям и лугам, курить под душистой тенью орешника либо читать роман на берегу реки, принял участие в их партии, не думая ни о чем худом.
— Прежде всего, дети мои, — сказал нам Муни-Робэн, — надо пуститься на охоту во время поздней обедни, если это вам не больно трудно.
«Началось, — подумал я, — отзывается колдуном».
Мы отправились, когда сельский колокол сзывал верующих на молитву и избавлял нас, по крайней мере, от неприятных совместников.
— Еще рано, — сказал нам Муни-Робэн. — Дайте всем сойтись в церковь; пока не выстрелим хоть раз, надо не встретить ни девки, ни женщины.
Несмотря на предосторожность, несмотря на то, что мы, в угождение колдуну, приемы которого забавляли нас, делали большие обходы, избегая встретиться дорогою с запоздалыми крестьянками, идущими в церковь, мы вдруг очутились лицом к лицу с одной пастушкой, стерегшей овец на лугу.
— Ведь она не идет, — сказал брат, — стало быть, этого нельзя назвать встречей.
— Нужды нет, — отвечал Муни, — но все-таки дурно, примета против нас. Мы два часа проходим, ничего не убив.
В самом деле, прошло два часа, а нам не удалось застрелить ни одной штуки. Мы стреляли один хуже другого, и Муни был ничуть не искуснее нас.
— Коли ты колдун, — сказал я ему, — вместо заклинаний от худых встреч ты должен бы иметь пули, которые не дают промаха. Говорят, Жоржон дарит такие своим любимцам.