Старик смотрит на меня.
— Я незрим, — говорит он. — В «Очаровании». Потому что фильм снят с моей точки зрения. Режиссер экспериментировал с формой. В каждой сцене я стоял под камерой. Я был маленьким мальчиком с плоской головой, так что я подходил. Я есть в титрах. «Незримый мальчик — Инго Катберт».
— Конечно! — говорю я.
Внезапно фильм обретает смысл. Мальчик! Ну разумеется! Незримый мальчик! Рассказчик! Тот, кто видит сон. Это же все меняет! Как много новых вопросов сразу. Почему мальчик? Почему режиссер выбрал…
— Погодите. Сколько лет вам было в 1914-м?
— Шесть, — говорит он.
Почему режиссер выбрал шестилетку — мальчика, очевидно, еще не развитого сексуально, — чтобы тот видел сон, фантазию о взрослой женщине? Это кажется…
— Погодите. Вы родились в 1908-м?
— Тысяча девятьсот четырнадцатый был годом перемен, — говорит старик, не обращая внимания на мой вопрос. — Мы знали, что нам осталось всего три года до вступления в Первую мировую и что почти сразу же запланирована Вторая мировая. Уж что-что, а пунктуальность у немцев в крови. Поэтому…
— Как вы могли знать, что принесет будущее? — спрашиваю я.
— У нас были предсказатели, — говорит он. — Понимавшие квантованную природу времени. Физика только набирала силу, и каждый пытался запрыгнуть на подножку этого поезда. Художники, писатели, даже гадалки. Всё не то, чем кажется.
— Это я знаю, — сказал я. — Я сам это только что сказал! Вы читали мою книгу о «Горчице»?
— Я не то чтобы фуди.
— Я про фильм «Горчица».
— А, — говорит он. — Еще нет, но она лежит у меня на прикроватном столике.
— Правда?
— Конечно.
— Почему «конечно»? — спрашиваю я.
Он медлит, затем говорит немного поспешно: