Можно добавить, что, когда животным, подверженным вообще заболеваниям цестодозами, скармливали одних только мозговых червей, животные продолжали жить и здравствовать, из чего ясно, что мозговой червь представляет форму, ещё не созревшую для дальнейшего развития. Это обстоятельство стоит выделить и рассмотреть: какой, спрашивается, прок двуустке от одиночек церкариев, проникших в зону нервов, проходящих к ротовым частям насекомого?
Оказывается, пока остальные церкарии спокойно созревают в брюшке муравья, дожидаясь событий, которые приведут каждого к исполнению предназначенного им природой, заблудившийся отщепенец тоже делает своё дело. Он, иносказательно говоря, нарушает в муравьиной душе равновесие, сводит насекомое с ума. И вот муравей внезапно отрешается от всех своих муравьиных дел и занятий, забывает все свои обычные повадки и реакции. Он вползает на самую верхушку растущей поблизости от гнезда травинки и целыми днями висит здесь, впившись жвалами в стебель или в листовую пластинку, в черешок или в цветоножку. Он может тут быть один, нередко их набираются на одном стебельке десятки, сотни — целые гроздья. И все висят, почти не двигаясь.
Если небо безоблачно, а солнце слишком припекает, то муравьи спускаются со своих травинок и возвращаются в лоно гнезда, как если б им было известно, что в эти особо жаркие часы животные уходят в тень, избегая открытых мест, где их донимают оводы. Но едва жара начала спадать, муравьи снова поднялись на верхушки травинок и замерли, впившись в них жвалами. Они остаются здесь до тех пор, пока к травинке не приблизится некий четвероногий гигант.
Пригнув голову и раскрыв пасть, он двумя рядами встречно движущихся в стороны жёлтых резцов перепиливает под корень травинку с муравьями, потом подхватывает её шершавыми губами и языком и, обильно полив слюной, перемалывает плоскими жерновами коренных зубов в бесформенное месиво, а оно, подталкиваемое глотательными сокращениями мышц, попадает в конце концов в желудок четвероногого.
И вот церкарии в теле своего окончательного хозяина. Здесь замыкается один цикл жизни двуустки и начинается новый. Но что могло заставить одного из церкариев уйти от общей судьбы, превратиться в мозгового червя? Именно он ценой своего бесплодного личного существования, помог остальным собратьям попасть к окончательному хозяину, в чьём организме только и открывается для двуустки возможность продолжения рода. Какие же условия выписали кривую столь замысловатой биологической орбиты?
А вот другие, вполне здоровые на вид Формика покидают гнездо в неурочный час, к ночи, и тоже взбираются на травинки. Здесь жвалы судорожно сжимаются, ножки цепко схватывают стебелёк, брюшная сторона тела, на которой проступают липкие капли выделений, приклеивается к стеблю. Утро застаёт беглецов уже мёртвыми, а их отволгшие за ночь тела сплошь проросли грибковыми нитями. Ещё через сутки останки Формика покрываются густой щёткой конидиеносцев.
П.И.Мариковский особо подчёркивает: рабочие, поражённые грибом Альтернария, никогда не погибают в гнезде, что неизбежно прервало бы цикл размножения гриба. Ведь в гнезде трупы поедаются сразу, значит до образования в них конидиеносцев и спор. А на макушке травинки, хотя и вблизи от муравейника, фуражиры не скоро найдут тела погибших, и ветер успеет рассеять с конидий споры.
Но как же это всё-таки получается: химически ли, через выделяемый в теле муравьёв секрет спор, или механически, воздействуя на нервные узлы проростками, или как-нибудь ещё гриб-паразит управляет поведением рабочих, заставляет их служить себе?
Ещё нет даже приблизительного ответа на все вопросы, поставленные открытиями, о которых здесь рассказано. Но ведь никто и не подозревал о существовании этих головоломных и головокружительных загадок, пока биологи не нашли первого объяснения странным повадкам муравьёв, смертельной хваткой впивающихся в травинку.
Но разве один такой пример не опрокидывает доводы тех, кто полагает — вот оно, головокружение на больших высотах! — будто успехи химии или физики или рождение космической биологии знаменуют собой конец якобы исчерпавшей себя эры «дарвиновского натурализма» или самоизживание «традиционных», как их нередко именуют, областей биологии, противопоставляемых новым, быстро прогрессирующим и окружённым романтическим ореолом областям, связанным с физикой и химией.
Конечно, неправильно закрывать глаза на то, что химия и физика приносят существенную пользу многим разделам науки о живом. Вместе с тем глубоким заблуждением была и остаётся близорукая идея, что к биологии относятся сегодня те явления, которые ещё не объяснены химией и физикой. Считающий себя специалистом в области биологии известный американский учёный и писатель И.Азимов в своей последней книге заносчиво провозгласил, будто «современная наука почти уничтожила границу между живым и неживым».
Биологи-материалисты всегда выступали против такого упрощенчества. Что касается советских биологов-мичуринцев, сознательно руководствующихся в своих исследованиях идеями диалектического материализма, то они в повседневной практике убеждаются, что основные положения о сущности жизненного процесса, высказанные в своё время классиками марксизма, сохранили свою силу. Разумеется, физику и химию живого надо изучать как можно глубже, но из этого никак не вытекает, что биология есть наука «временная».
Жизнь, живое не могут быть полностью сведены к физике и химии, и потому несостоятельны претензии некоторых физиков и химиков, математиков или специалистов по кибернетике понятиями своих дисциплин исчерпать раскрытие законов роста, размножения, наследственности… Ещё в 1933 году один из основоположников новой физики, Макс Планк, заметил: «У математиков, физиков и химиков часто встречается склонность применять их точные методы для объяснения биологических, психологических или социологических вопросов». Планк предупреждал об опасностях, с какими связана переоценка значения своей области, применение одних и тех же методов «к тем случаям, где господствуют совсем другие отношения».
И вот четверть века спустя физиолог растений профессор Б.Коммонер, к слову сказать, председатель Комитета по молекулярной биологии Вашингтонского университета, выступил на годичном собрании американской Ассоциации содействия развитию науки с большой речью «В защиту биологии». В этой речи излагаются не только собственные мысли, но и доводы других учёных, в частности одного из величайших физиков XX века, Нильса Бора, крупнейшего биофизика, специально занимающегося вопросами истории информации У.Эльзассера, известного микробиолога и биохимика С.Хинвельвуда. Общий вывод оратор сформулировал так: «Анализ живых систем, основанный на современных физических и химических теориях, убеждает, что жизнь — это единственное в своём роде явление, не сводимое к свойствам одного какого-нибудь вещества или системы менее сложной, чем живая клетка».
Текст выступления Б.Коммонера, напечатанный в журнале «Сайнс», опубликован и в теоретическом органе биологов-мичуринцев — журнале «Агробиология». Стоит привести заключительные строки статьи, в которых высказаны мысли, перекликающиеся со многим, о чём шла речь в этой книге, в частности, в главах «Лесные были» и «Операция «Формика».
«Мне представляется, что в науке растёт тенденция игнорировать явления жизни. Мы слишком часто с готовностью подвергаем обширные пространства воздействию веществ, известных главным образом своей способностью уничтожать живое. Рассевая инсектисиды, гербисиды, фунгисиды, нематосиды, пестисиды и другие аналогичные вещества, мы рискуем роковым образом сократить экологическую среду, благоприятную для процветания растений, животных и человека.
Я иногда думаю, что трудности, с которыми сталкивается борьба против загрязнения воды, воздуха и почвы, как и чрезмерного распространения радиоактивных веществ, представляют порождение идеи, будто «границы между живым и неживым почти исчезли…». Пришло, думается, время восстановить в правах науку о жизни! Мы обязаны сделать это в интересах науки и в интересах того, что представляет цель всякой науки — благоденствия человечества».