— Для кого? — удивился Обнорский.
— Для нас троих.
— Мы едем в Хельсинки? Когда?
— Сегодня, родной… сегодня.
— Что же ты вчера не сказала? «Потому что мне страшно посылать тебя на смерть. Но по-другому я не могу».
— Забыла, — ответила Катя с вызовом в голосе.
Ратникова посмотрела на Катю с прищуром. Для нее информация о поездке в Хельсинки новостью не была: ежедневно Лена звонила в Россию, «папе», и уже знала кое-что… Но далеко не все.
— А что мы там будем делать? — задал вопрос Обнорский.
— Ты что, дурак? — сказала Катя, положила вилку и встала из-за стола.
— Вопрос, конечно, интересный, — задумчиво произнес Андрей. — Я сам частенько задаю его себе и, признаться, ответа еще не нашел… А как думаешь ты, Катя?
Катерина, не отвечая, вышла из кухни.
— М-м-да! — сказал Обнорский очень глубокомысленно и налил себе кофе.
Через несколько минут он увидел в окно, как Катя села в «сааб». Обычно он выходил проводить ее, открыть и закрыть ворота. Сегодня не стал этого делать… Он пил кофе, смотрел в окно, как Катя выводит машину на улицу и сама запирает ворота под мелким противным дождем, и думал, что действительно задал дурацкий вопрос… В Хельсинки они едут передавать Кравцову деньги. Как сказала Лена: первый транш.
Ну что ж, первый — так первый… Андрей придвинул телефон и взял телефонный справочник. Через пять минут он заказал билеты на паром «SILVALINE».
— Никогда не плавал на паромах, — сказал Обнорский. — Впрочем, один раз было…
Катя была бледна, отвечала невпопад и глядела странными глазами.
— Что с тобой, Катя? — спросил Обнорский. — Укачало?
За иллюминаторами бара действительно слегка штормило. На гребнях волн лохматилась пена. Садилось солнце.
— Да, — сказала Катя, — укачало… Извините, пойду прилягу.
Она встала из-за столика и ушла. Андрей и Лена остались. Катя дошла до каюты и рухнула лицом в подушку. Заплакала, заскулила жалобно, как побитая собака.
Качки она не боялась, из бара ушла потому, что не было сил смотреть в глаза людям, уже обреченным. Уже приговоренным ею к расстрелу… Она скулила и вспоминала слова Андрея, сказанные давно: «…лимиты у смерти на меня все выбраны». Ах, дурак-дурак! Дурак, Андрюшка. У смерти лимитов не бывает. Безлимитная она, стерва.
«А ты, — спросила себя Катя, — ты не стерва? Ты же любила его!» «Да, любила… и, может быть, даже и сейчас люблю. Даже такого — бабника и разгильдяя, но…» «Что — „но“?» «Но я уже решила. Я уже все решила и доведу дело до конца».
Она села и закурила сигарету. Десятью метрами ниже, на автомобильной палубе, стоял ее «сааб». В багажнике, в четырех дорожных сумках, лежал «первый транш» — 3`500`000 долларов. Тремя метрами выше сидели в баре два приговоренных к расстрелу человека.
А сами приговоренные ничего об этом не знали. Они сидели в баре и пили «Мартини». Опоясанная огнями громадина парома двигалась на восток, в Финляндию.
Утром паром пришвартовался в Хельсинки. Шел дождь, капли воды густо покрывали стекло иллюминатора. Андрей с любопытством смотрел на незнакомый город. В дверь постучали.
— Да, — сказал он по-английски.
Вошла Катя. Слегка бледная, но с улыбкой. Однако он знал ее слишком хорошо, чтобы обмануться. Видел, что напряжена, что в глазах тоска, что легла у переносицы морщинка.
— Что ты, Катя? — спросил он. Она пожала плечами: мол, ничего.
— Я же вижу, — сказал он.
А она снова пожала плечами и ответила:
— Нервничаю… в багажнике три с половиной лимона зелени. Как-то пройдем таможню?
— Да брось! Здесь таможенный контроль — чистая формальность. У тебя израильский паспорт, шикарный «сааб», зарегистрированный в Швеции. Никаких вопросов вообще не будет. С песнями уверенно катим по «зеленому коридору» и ослепительно улыбаемся таможне.
— С какими песнями?
— С еврейскими народными, — ухмыльнулся Обнорский.
Он оказался стопроцентно прав: контроль пассажиров парома из Швеции был формальным. Спустя полчаса «сааб» с багажником, полным денег, катил под мелким дождем по улицам Хельсинки.
— Давай-ка я поведу, — сказал Кате Обнорский, и они поменялись местами. — Куда нам ехать-то?
— В Ярвенпяя, — сказала Катя.
— Куда-а? — удивленно переспросил он.
— Городок такой в сорока километрах севернее Хельсинки. Вот схема проезда, — Катя достала из сумочки лист бумаги.
Схема была выполнена от руки, но достаточно подробно, с пояснительными надписями печатными буквами. Обнорский быстро сообразил, что главное — выбраться из города на «Ring-I» — кольцевую дорогу — и оттуда рвануть по магистрали Е-12. На схеме был указан и другой вариант, несколько короче, но Андрей рассудил, что по магистрали все равно окажется быстрее.
Выбираясь из города, он все-таки сбился, проскочил «Ring-I», но исправлять ошибку не стал и поехал вперед, ко второй кольцевой, которая почему-то носила название «Ring-III», и уже с нее выскочил на магистраль. Ограничение скорости составляло сто двадцать километров, и он погнал на север. Над головой иногда проходили самолеты, заходящие на посадку в аэропорт Мальми.
В дороге молчали. Финская станция с названием «Радиомафия» наяривала какую-то рок-дребедень. Летел за окном чистенький пейзажик со скалами, перелесками, дорожными указателями и рекламными щитами. На указателях финские названия были продублированы по-шведски. До Ярвенпяя доехали за полчаса.
— Ну, а здесь куда? — спросил Обнорский, и Катя достала второй листок. Опять же исполненный от руки, тщательно и толково.
Им следовало подъехать на стоянку в центре города, на пересечении Сибелиукзенкату и Маннилантие.
Андрей чертыхнулся, читая дурные финские названия, и начал фальшиво насвистывать «Грустный вальс» Сибелиуса. Ратникова поморщилась. Андрей увидел это в зеркало заднего обзора и, подмигнув, сказал:
— Не бери в голову, фру Лена… скоро домой поедешь.
— Ты тоже, — сказала Катя.
— Что — я тоже? — спросил Обнорский.
— Ты, Андрюша, тоже поедешь домой.
— О-балдеть! Что ни день — новые узасы!…
— Наши партнеры хотят подстраховаться от возможных неожиданностей. Они выдвинули условие: ты участвуешь в экспедиции.
— Вот оно что! — сказал Обнорский. — Здорово! Ай, как ловко. А если мы спалимся на границе, то сяду опять я?