— Еще нет, но будет.
— Слушай, Толян, так дела не делают… я этого парня уже давно присмотрел.
— А это не имеет значения, Коля. Обнорского я беру себе. Это тебе штраф за то, что ты Мойшу без моего ведома поимел. Забудь про Обнорского и его агентство. Трогать их не смей, работать не мешай… Ты, говорят, портом интересовался?
— Я и сейчас им интересуюсь.
— Ладно. Отрежу тебе кусочек… небольшой.
— А лучше большой, Толя.
Рыжий прищурился, ухмыльнулся. Он был доволен тем, как построил сегодняшнюю беседу: сначала агрессия, накат. Потом — некоторое смягчение интонации. И — выдвижение требований, которые в данной ситуации нельзя не принять. Р-раз — и Обнорский в кармане! Вместе со своим агентством. А потом, когда Коля все безропотно проглотил, — легкое поощрение в виде кусочка торта, то есть порта… А напоследок еще и подарок! Всенепременно — подарок.
Рыжий ухмыльнулся и сказал:
— Я бы отрезал тебе и большой, но…
— Что — «но»?
— Ведь из-за тебя, Коля, Мишку-то убили.
— Погоди! — ошеломленно сказал Наумов. — Ты что?
— Нет уж, брат, не погожу. Мойша решил с тобой расплатиться. Приготовил бабки. А ты его под Настю подставил. Она, Коля, она все деньги присвоила… Она и Мишку заказала. Смотри — и тебя закажет. У нее губки бантиком, а зубки волчьи, Коля.
Наумов облокотился на бильярд, смотрел долго, немигающе.
— Факты? — произнес он наконец. Рыжий засмеялся. Он был очень доволен тем, как построил разговор.
Настя проснулась разбитая, невыспавшаяся. С опасным чувством неопределенности и — определенным — опасности. Несколько минут она бесцельно бродила по квартире босая, в ночной сорочке.
Потом включила кофейник. Сидела в просторной кухне как сестрица Аленушка — грустная, подперев кулаком щеку. За окном накрапывал дождь, стелились серые облака, вода в Фонтанке выглядела совсем мертвой… или — безжизненной?
По кухне поплыл запах хорошего кофе… густой и терпкий. Но почему не отзвонился Вова Танк? Неужели не зачистили Мизинца? Могли, гады, могли… Одна команда, в конце концов. Может, самой позвонить? Припугнуть, намекнуть на особые обстоятельства… Киллеры-профессионалы. Дерьмо! Падальщики.
Серая Фонтанка за окном мертва… или — безжизненна? А какая разница: мертва? Безжизненна? Или безжизненно мертва?
Все-таки нужно позвонить Вове. Не хочется, а придется.
Настя взяла в руки «панасоник», помедлила секунду — и телефон ожил сам. В этом, подумалось ей, есть какая-то мистика. После третьего звонка Настя сняла трубку. Вот сейчас голос Вовы скажет: уехал Мизинец, далеко уехал, адреса не оставил.
— Настюха, — сказала трубка голосом Наумова, — не разбудил?
— Н-нет, — ответила она… мертва все-таки или безжизненна?
— Ответ, Настюха, прозвучал неуверенно. Значит, разбудил. Готов поспорить на ужин в «Астории», что ты только что встала и еще неглиже. Аппетитная со сна, пухленькая.
— Глупости, Коля… Ты что хотел? — спросила она, морщась от фривольного тона Наумова. Это, кстати, на него не похоже.
— Тебя, — так же вульгарно сказал Коля-Ваня.
И в голове у Насти вспыхнуло: тревога!… А Наумов что-то болтал, что, мол, надо бы встретиться и старая любовь, мол, не ржавеет…
Все-таки — мертва. И безжизненна. И все! Надо бежать. Без промедления надо бежать… потому что в голосе Коли-Вани звучит приговор. И он знает.
Пробуждение Зверева тоже было тяжелым. Во рту — мерзость, в мозгу — еще хуже. Обнорского в «кабинете» не было, а в коридоре агентства звучали чьи-то шаги, голоса. Сашка посмотрел на часы: половина десятого, рабочий день уже начался. Со стоном он выбрался из кресла, бросил взгляд в криво висящее зеркало, увидел свою небритую физиономию… М-да, хорош! Журналист-расследователь.
В бытность свою опером он всегда хранил в ящике стола станок для бритья с лезвиями «Балтика» — орудие инквизиции. Но сейчас и этого добра не было. Сашка потер щетину на подбородке и решил пойти к Обнорскому: наверное, у него бритва есть.
Он не успел выйти из кабинета, как затрезвонил телефон.
— Але, — мрачно сказал Зверев в трубку.
— Привет, капитан, — раздался в ответ Настин голос.
Нужно было что-то ответить, но он совершенно не знал — что.
— Эй, капитан! Ты меня слышишь?
— Слышу. Что тебе нужно?
— Попрощаться. Всего лишь попрощаться, ЛЮБИМЫЙ, — сказала Настя с интонацией, от которой у него замирало сердце. Сказала — и засмеялась. Смех рассыпался серебряными монетками, которые никто и никогда не подберет.
— Попрощаться?
— Да, любимый, да… Жаль, что так поспешно. Я бы с удовольствием посмотрела на твою глупую мужественную мордашку, но ты сам виноват. Я уезжаю, Зверев. И навряд ли мы когда-нибудь увидимся. Прощай, капитан.
— Куда ты уезжаешь?
— Глупый вопрос, Санечка… Странный и глупый. Во-первых, я не скажу тебе — куда. Во-вторых, главное не в том — куда. Главное в том — откуда. Ты понял?
— Нет… Ты где сейчас?
— В машине, опер. Называется — «мерседес». Кусочек нормальной человеческой жизни, абсолютно несовместимый с этой страной и с этой жизнью… Если, конечно, все это можно считать жизнью. И сейчас, Шурик, я еду в «мерседесе» туда, где он не является инородным телом. Где нормальные дороги, нормальные законы, нормальные ценности… Ты понял?
— Кажется, да, — ответил Сашка. — Ты погрузила в багажничек «мерзавца» чемоданчик с баксами и бежишь.
Настя снова засмеялась. Медяки раскатились по заплеванному полу вокзального сортира… Их наверняка подберут.
— Э-э, нет, — сказала Настя, — я не бегу. Я освобождаюсь. От дураков, пьяниц, выборов народных депутатов, гаишников… от СОВКОВОСТИ. И сама удивляюсь: почему я не сделала этого раньше?
— Может быть, потому, что раньше на тебе убийства не было? — сказал Зверев.
— Дурак ты! Ты неудачник, Зверев. Убогий ты человек.
— Это точно, — сказал Сашка и подмигнул своему отражению в зеркале. — До твоих высот мне никогда не подняться.
— Дурак! Безусловный, абсолютный и непроходимый, как заворот кишок. Ты ведь, в принципе, и недостоин лучшей жизни, потому что — СОВОК. А это неизлечимо, Зверев. Это беда на генетическом уровне.
— Вот и объяснились, — сказал Зверев. — Ежели ты все сказала, то давай прощаться.