- Как уехала?! - воскликнул я.
- Да нет, она в Краснодар по делам поехала, - успокоил меня Кох. - Обещала тебя навестить, как вернется.
- У нее все в порядке?
- Кажись, да. Выглядела немного расстроенной. Но я думаю, это из-за тебя, сердцеед! Умеешь ты найти подход к женскому сердцу.
- Брось ты свои шутки, Игорь. По нашим делам ничего нового?
Я не стал говорить о телефонном разговоре Калинина с опером о дежурстве на кладбище. Если бы я это сделал, полицейский, сидевший с нами в комнате для свиданий, немедленно доложил бы об этом начальнику уголовного розыска. А это могло быть расценено в мою пользу.
Кох стал серьезным.
- Пока ничего нового, старик, - журналист начал стучать костяшками пальцев по столу. – Пока ничего.
Мы поговорили еще пару минут ни о чем. Потом старший сержант вновь вежливо прервал нашу беседу.
- Ты, пока почитай, и попытайся успокоиться, - Игорь перестал стучать пальцами, и его взгляд устремился куда-то в сторону. Словно я перестал существовать для него в этом мире, как человек. Я обернулся и увидел толстую, черную муху, которая лениво ползала по крашеной стене.
Ее блестящие крылья подрагивали, время от времени, а несколько черных ножек, покрытых сотнями, а может и тысячами черных волосков, пытались подтащить ее грузное тело к потолку. Муха сделала еще несколько нелепых и странных движений в направлении потолочного плинтуса, потом, ей, видимо, ей это надоело до смерти.
- Мне пора, старик, - Кох махнул рукой и испарился.
Я вернулся в камеру и с великим удовольствием открыл книгу. Мои пальцы ощутили шершавую поверхность твердой обложки темно-синего цвета. Я открыл книгу и запах заветной бумаги, пропитанной словами и строками великого писателя, возбуждающе подействовал на мое обоняние. Я обожал аромат старых книг. Особенно, если некоторые из них навевали на меня приятные и трогающие душу воспоминания. Мне на колени упала закладка – простая картонка с изображением Микки Мауса. Я с наслаждением погрузился в мир грез великого гения Томаса Вулфа.
«Номер следовал за номером, и, наконец, пришел черед воздушных гимнастов. На подготовку ушло немалое время, так как Лоуген, стараясь, чтобы все у него было как в настоящем цирке, первым делом натянул под трапециями небольшую сетку. Но вот номер начался, и длился он чудовищно долго, главным образом оттого, что куклы никак не слушались повелителя. Сперва они у него качались, свисая с трапеций. Это шло как по маслу. А потом надо было проволочному человечку оторваться от трапеции, перевернуться в воздухе и ухватиться за руки другого человечка, который висел вниз головой на второй трапеции. Это не удалось. Снова и снова проволочная кукла взлетала в воздухе, ловила протянутые рука другой куклы — и бесславно промахивалась. Смотреть на это становилось все нестерпимей. Зрители вытягивали шеи, вид у всех был смущенный. Только сам Лоуген ничуть не смущался. При каждой новой неудаче он радостно хихикал и начинал все сызнова. Так оно шло и шло. Уже минут двадцать Лоуген трудился над этим номером. И все без толку. Наконец стало ясно, что толку и не будет, и тогда он твердой рукой навел порядок: крепко ухватил куклу двумя толстыми пальцами, поднес ее к другой кукле и осторожно сцепил их руки. Потом взглянул на публику, весело захихикал — и озадаченная публика не сразу и не дружно захлопала.
Теперь Лоуген подошел к piece de resistance, гвоздю программы. То было знаменитое глотание шпаги! Одной рукой он взял маленькую тряпичную куклу, набитую ватой, с кое-как нарисованным лицом, а другой — длинную шпильку, небрежно распрямил ее, одним концом проткнул кукле рот и стал методично и неторопливо проталкивать шпильку все глубже в тряпичное горло. Зрители смотрели в недоумении, а когда до них наконец стал доходить смысл этой сценки, принялись переглядываться, растерянно и смущенно улыбаясь».
Я закрыл книгу и задумался. Цирк Лоугена напомнил мне трагедию в "Арамисе". Зачем Игорь именно сюда положил закладку? Случайно, или намеренно он это сделал? Может, он на что-то намекал? Время тянулось медленно. Зачем Лариса хотела со мной встретиться? Может, она что-то нашла в фотоархиве своего отца? Сидеть в камере, понимая, что ничего не можешь сделать, или изменить- чрезвычайно серьезное испытание для психики.
Ближе к вечеру, меня вывели на прогулку. Она проходила все на том же заднем дворе отдела полиции. Я с наслаждением покурил, оставленные мне Кохом сигареты. Когда меня собрались препроводить обратно в камеру, я вдруг увидел идущего со стороны вольеров (скорее всего, там был въезд для служебного транспорта) Калинина. По его лицу я понял, что вероятно что-то произошло. Он был мрачнее тучи. Подойдя ко мне, начальник розыска отвел меня в сторону.