- Это вас, - сказала она после паузы и протянула трубку Рони. Он чуть не выронил пистолет.
- Как - меня? - спросил он зловещим шепотом.
- Вы ведь тот самый, что сидите в моей спальне с пистолетом?
- Ну и?
- Вот вас и просят. К телефону. С пистолетом.
Так. Рони прикинул, что уж если просят, значит здание оцеплено. Где же была ошибка? Где-то он чего-то там недодумал, напортачил. Как же ты так? А? Что же делать? Брать эту дуру заложницей? Последнее средство, да и не было случая, чтоб оно всерьез срабатывало. Дааа. Дааа, блядь. Покушение? Шантаж? Сколько за это дают?
Он взял трубку.
- Здравствуй, Рив.
- Привет.
- Отменяется.
- Что именно отменяется?
- Все отменяется. Произошла небольшая ошибка. Его не нужно убирать.
- Ага.
- Это я.
- Да, я понял.
- Все понял?
- Несовсем. Насчет второй половины денег очень плохо понял.
- Будет.
- Понял.
- Сматывай удочки.
- Понял.
- И уезжай. Прямо сейчас. Даже кофе не пей. Интерпол осведомлен.
- Не понял.
- Неважно. Уезжай немедленно.
- Понял.
""""
Фермер отпил кофе, эстетствуя двумя пальцами, и посмотрел на Мод. Она не улыбнулась. Она была не американка какая-нибудь, а парижанка перед самоубийством. Дело серьезное, так что никаких там улыбок, ни стерильных, ни тем более сексуальных со всем Млечным Путем в глазах.
- Пейте кофе, - сказал фермер.
Она глотнула послушно.
- Хороший кофе, - сообщил он.
- Да.
- Вы меня извините, - сказал он. - Дело житейское. Походишь ночь по городу, - хорошо. Ни людел, ни цен на бензин, только птицы поют пошлости всякие. Уютно. А тут сидит такая на парапете. Согласитесь, это странно.
Она согласилась.
Фермер вытащил из бумажника и сунул под пепельницу пятидесятифранковую купюру. Мод нырнула было в сумочку, но он уже встал во весь свой легендарно-викинговый рост, расправил плечи, кивнул, и перешел улицу под носом у гнусно заоравшего и засигналившего мамонтом водителя грузовика. Он не обернулся. Изчез в зарослях Ситэ.
""""
Двое из Интерпола остались в гостиной, третий снял пилстолет с предохранителя и ударом ноги распахнул дверь в спальню.
- Как вы смеете! - вскричала Марта, оторвавшись от рони и поспешно прикрываясь простыней.
- Извините, Мадам, - сказал парень из Интерпола. И вышел.
Втроем, они вышли в коридор, прикрыли за собой дверь, и долго хохотали, стараясь не смотреть друг на друга.
Через три часа, Рони был отпущен с миром.
Он безпрепятсвенно покинул отель, дошел не спеша до набережной, постоял, подумал, и зашагал вдоль реки к Сан-Мишелю. Пересек Ситэ, зашел в какой-то полулегальный и беззаконно поздно открытый бар, приблизился к стойке и заказал, удивляя самого себя, чашку крепкого кофе.
""""
Подбежал муж. Взъерошеные волосы, сонные злые глаза. Напротив мигала подфарниками их машина. Он не задал вопроса. Решил, что вопрос самоочевиден. В смысле - где была?
Ей не хотелось врать, а правда была для столь раннего часа слишком сложна. Поэтому Мод ничего и не сказала. Выбежал официант и, заметив подмену мужской половины общества, подумал, что можно начать хамить, но не стал.
- Что желаете, сударь? - спросил он сухо.
- Кофе я желаю, - сказал сударь, показывая почему-то на живот официанта, и посмотрел в сторону Ситэ. В конце концов, подумал он, елси она, дура такая, провела ночь с ним, то можно и простить. Не каждый же день, в конце концов, ваша жена спит с дирижером мировой известности. Да, безнравственно. А сами вы с кем спите? Вот то-то. Это как, не безнравственно?
""""
Фермер вышел было на Шатле, но передумал и зашагал к Новому Мосту. Он шел и лениво-соно размышлял.
Он вспомнил свою первую встречу с этим городом, тогда, двадцать лет назад, когда он, длинноволосый провинциал, пытался выиграть здесь конкурс пиянистов. Ничего не выиграл, конечно.
Ему вспомнилось его тогдашнее открытие, - что в Шестом Полонезе, где у Шопена переливаются аккорды, можно и нужно просто скакать вверх по гамме звенящей сильной октавой. Что это ярче и интереснее. Сто лет назад многие заметили бы, что американский наглый молоденький выскочка поправил Шопена. А может и не заметили был. Тогда, двадцать лет назад, никто ничего не понял.
И только недавно, какой-нибудь год или два (точно, два) назад он проиграл этот полонез снова и понял, что прав все-таки Шопен, и что самонадеянность еще не признак таланта. Или даже вкуса. Прав Шопен - и периливы звучат очень утонченно, вдумчиво, а октава, наоборот, сбивает весь запал, портит поверхность.
Американец был вторым дирижером мира, и по всем признакам должен был вскоре стать первым. У него не было иллюзий по поводу собственного дарования. Он знал, что славу свою получил лишь из-за упрямства и умения распологать к себе людей. Что то, что он действительно неплохо готовит оркестр - просто совпадение. Что дирижеру вообще не нужен талант, а только хороший вкус. Что музыка для него давно умерла, отрафировалась. Что он любит почитать детектив перед сном. Поудить рыбу днем.
Он постоял на Новом Мосту, поглядел, как постепенно оживает город, никогда столицей искусства, вопреки легендам, не бывший. И сегодня вечером, подумал он, будет, конечно, полный зал - из приличия. Придут вдумчиво слушать Бетховена, Оннегера, и Гершвина. И критики будут потом чего-то там писать, хорошее.
Он пошел за Лувр, на Сан-Оноре. Дошел по ней до Сан-Дени. Повернул на север.
Поплутав в районе Републик, он нашел наконец свой отель - маленькое и убогое заведение, где его общитывали как иностранца, о чем он конечно же знал, и не слишком обижался. Его жена, спящая сейчас за полчаса ходьбы отсюда, требовала роскоши, пяти звездочек на фасаде, но к роскоши полагается костюм, к костюму - вспышки фотоаппаратов, к вспышкам - машина с шофером. И по городу уже не побродить.
А так - лучше, и импрессарио наверное уже в больнице с инфарктом после поисков, и так ему, педерасту, и надо. А сын разделяет папины вкусы.
Дирижер вошел в номер.
Номер состоял из двух смежных спален и одного душа, за который брали очень много лишних франков.
Из душа вышел его чернявый некрасивый сын. Он собирался куда-то бежать и кого-то искать. Он был похож на лионского студента, и дирижер не в первый раз пожалел, что заставляет его учиться музыке. Да, у парня явно был композиторский талант, но одним талантом в этом мире ничего не сделаешь, нужно упрямство. А мальчик был очень слабохарактерный.
Дирижер подумал, что жена небось спит в своей роскоши сейчас, начененная таблетками от бессонницы, спит, ругаясь во сне последними словами. В комнате сына пахло женщиной. Из десятков и сотен лет сложилась по каплям огромная волна, шквал катился неостановимо. Город располагал к любви.