– Погоди, я покажу тебе, как блаженно улыбаться! – бормотал он. – Ты не институтка, не девочка. Старая рожа должна понимать, что она рожа!
Мелкие чувства зависти, досады, оскорбленного самолюбия, маленького, уездного человеконенавистничества, того самого, которое заводится в маленьких чиновниках от водки и от сидячей жизни, закопошились в нем, как мыши… Дождавшись конца мазурки, он вошел в залу и направился к жене. Анна Павловна сидела в это время с кавалером и, обмахиваясь веером, кокетливо щурила глаза и рассказывала, как она когда-то танцевала в Петербурге. (Губы у нее были сложены сердечком и произносила она так: «У нас, в Пютюрбюрге».)
– Анюта, пойдем домой! – прохрипел акцизный.
Увидев перед собой мужа, Анна Павловна сначала вздрогнула, как бы вспомнив, что у нее есть муж, потом вся вспыхнула; ей стало стыдно, что у нее такой испитой, угрюмый, обыкновенный муж…
– Пойдем домой! – повторил акцизный.
– Зачем? Ведь еще рано!
– Я прошу тебя идти домой! – сказал акцизный с расстановкой, делая злое лицо.
– Зачем? Разве что случилось? – встревожилась Анна Павловна.
– Ничего не случилось, но я желаю, чтоб ты сию минуту шла домой… Желаю, вот и всё, и, пожалуйста, без разговоров.
Анна Павловна не боялась мужа, но ей было стыдно кавалера, который удивленно и насмешливо поглядывал на акцизного. Она поднялась и отошла с мужем в сторону.
– Что ты выдумал? – начала она. – Зачем мне домой? Ведь еще и одиннадцати часов нет!
– Я желаю, и баста! Изволь идти – и всё тут.
– Перестань выдумывать глупости! Ступай сам, если хочешь.
– Ну, так я скандал сделаю!
Акцизный видел, как выражение блаженства постепенно сползало с лица его жены, как ей было стыдно и как она страдала, – и у него стало как будто легче на душе.
– Зачем я тебе сейчас понадобилась? – спросила жена.
– Ты не нужна мне, но я желаю, чтоб ты сидела дома. Желаю, вот и всё.
Анна Павловна не хотела и слушать, потом начала умолять, чтобы муж позволил ей остаться еще хоть полчаса; потом, сама не зная зачем, извинялась, клялась – и всё это шёпотом, с улыбкой, чтобы публика не подумала, что у нее с мужем недоразумение. Она стала уверять, что останется еще недолго, только десять минут, только пять минут; но акцизный упрямо стоял на своем.
– Как хочешь, оставайся! Только я скандал сделаю.
И, разговаривая теперь с мужем, Анна Павловна осунулась, похудела и постарела. Бледная, кусая губы и чуть не плача, она пошла в переднюю и стала одеваться…
– Куда же вы? – удивлялись к-ские дамы. – Анна Павловна, куда же вы это, милочка?
– Голова заболела, – говорил за жену акцизный.
Выйдя из клуба, супруги до самого дома шли молча. Акцизный шел сзади жены и, глядя на ее согнувшуюся, убитую горем и униженную фигурку, припоминал блаженство, которое так раздражало его в клубе, и сознание, что блаженства уже нет, наполняло его душу победным чувством. Он был рад и доволен, и в то же время ему недоставало чего-то и хотелось вернуться в клуб и сделать так, чтобы всем стало скучно и горько и чтобы все почувствовали, как ничтожна, плоска эта жизнь, когда вот идешь в потемках по улице и слышишь, как всхлипывает под ногами грязь, и когда знаешь, что проснешься завтра утром – и опять ничего, кроме водки и кроме карт! О, как это ужасно!
А Анна Павловна едва шла… Она была всё еще под впечатлением танцев, музыки, разговоров, блеска, шума; она шла и спрашивала себя: за что ее покарал так господь бог? Было ей горько, обидно и душно от ненависти, с которой она прислушивалась к тяжелым шагам мужа. Она молчала и старалась придумать какое-нибудь самое бранное, едкое и ядовитое слово, чтобы пустить его мужу, и в то же время сознавала, что ее акцизного не проймешь никакими словами. Что ему слова? Беспомощнее состояния не мог бы придумать и злейший враг.
А музыка, между тем, гремела, и потемки были полны самых плясовых, зажигательных звуков.