Отец Антиппа, из болгар или гречанин, братия сама не знает толком, в ските Всех Святых — совсем древний тип инока. В заутреню на Светлое Христово Воскресенье, при первом восклицании "Христос воскресе", он первый устремился к священнику. Схимник этот всеми уважаем здесь и богомольцам выставляется как образец иноческого блеска. Тем не менее братия возмутилась.
— Куда ты, шалды-балды… Куда ты, братушка!.. Стой, стой! — стали его останавливать.
— Христос воскресе! Христос воскресе! — обернулся он к ним с радостным лицом и слезящимися глазами, все-таки стремясь прежде других вперед.
В этом сказалось многое. Первым нужен формализм, иерархия, порядок; второму экстаз и непосредственность.
— Что ж, что схимник! — говорили мне в одном монастыре. — Вон он замкнулся в гору и живет там — знать ничего не хочет… Ходи за ним!.. Давеча митрополит приехал, так схимник и митрополита не почтил… Ишь, какая в нем гордость сидит непомерная!.. А по-моему, отец Антонин-механик все же нам лучше его — от него польза!
Греческие монастыри — те в этом случае более соответствуют идеалу монаха.
— Инок вовсе не должен заботиться об утрии! Иноку утрие чуждо. Он должен к смерти готовиться. Вот его идеал!
Чистые иноки дальше идут.
— Вот, говорят, государству деньги нужны. Денег нет — ничего и делать нельзя, голод, скудость во всем. Да разве в обителях мало денег? Возьми их, все драгоценности продай.
— Это убьет монастыри! — возражают другие.
— Не монастыри убьет, а умалит их — это точно. Тогда которые не настоящие иноки, а язычники в рясах, те уйдут, и слава Богу. Он в любой купеческой лавке пригоднее, чем в обители. Останутся настоящие черноризцы, которые и со скудостью примирятся!
XXXI
— Пароход идет! — влетел в мою комнату, как бомба, один из купеческих саврасов.
— Наконец-то!.. Нужно торопиться.
— Ну, уж и измаялся я!.. Оно знаете, точно, что это святыня, и святыня великая, но уж очень неумеренно.
— В каком смысле?
— Во всех смыслах!.. Тятенька у нас человек жестокий и уж если пожелает своему характеру подражать, так без всякого пардону… Помилуйте, легко ли — два месяца меня выдержали здесь, опять же табаку нельзя достать, водки и даже для здоровья… Ну, уж зато я и закачу!..
— А он вас опять сюда, да за работу…
— Нет, у него на это свой закон… Он год терпит… Значит, этот год я могу… А через год либо сюда, либо в Соловки ушлет… Сделайте одолжение, это у него верно, как по векселю. Ну, только уж и святыня!.. Благолепно и духорадостно, только бы ежели не месяц… Здесь помолиться можно. От всех грехов очистишься и напредки еще останется…
Пароход только что причалил.
На берегу стояла толпа вновь прибывших богомольцев. Толстый и солидный монах тащил на веревке маленькую собачку. Собачка упорствовала и визжала — видимо, растерялась совсем.
— Ты ее, отец Агафон, поцуцкай! Ишь, зверь тоже.
Отец Агафон цуцкал, но толку от этого не было никакого. Собака, очевидно, думала, что ее ведут топить, или вообще питала очень мало веры в добрые относительно ее намерения инока.
— Куда это вы ее?
— А для показания знака.
— Как так?
— У нас острова есть пустынные. Иноки уйдут в лес, финны приедут и берут все… Ну, а собачка будет лаять.
Какой-то отставной военный, в точно накрахмаленном картузе, допрашивал монаха:
— В какую мне гостиницу идти?
— Вон в ту, общую…
— Отчего же в общую?.. Что ж, нумера там?
— Нумера по-нашему кельи…
— Есть хорошие?
— Одинаковые…
— И для генералов одинаковые? — обиделся военный.
— У нас и генералу препятствий нет… Живи!
— Для генералов следовало бы отдельно.
— Что ж, нам их на колокольню запирать, что ли? Там птица… Птица — она глупая, что ей?..
Сполз с парохода пьяный, но его стащили обратно на пароход.
— Я помолиться хочу… Преподобным молебен отслужить! — орал он с борта.
— Вытрезвись сначала.
— А хо… ршо, если так. Вот вам! — совершенно неожиданно он сорвал с себя сюртук и бросил в воду. — Вот и еще! — и за сюртуком полетел галстух. Стал было и дальше расстегиваться, да его уволокли в каюту.
— Искушение с этими мирскими! — рассуждали монахи. — То есть… Один идет — на все колокольни крестится, а о. Паисий у него из кармана бутылку с водкой вытащил. Что ж бы вы думали: побелел, весь дрожит. Осатанел совсем от злости!
Я не могу объяснить того чувства, которое охватило меня, когда я сел на пароход, когда он, хрипя, вздрагивая и выбрасывая клубы черного дыма, отчалил от набережной Валаама. Вокруг меня свободный говор. Женские лица — улыбающиеся, полные жизни и счастья… Дети возятся тут же… Один черноглазый мальчуган подкатился мне под ноги.