— Что ты? На ярмарке я его видела здоровым.
— Зятек так его саданул колом, что всю печенку ему отшиб!
— За что же это? Когда?
— Из-за чего же, как не из-за земли? Спорили уже с полгода, а вот нынче в полдень и сочлись.
— Кары божьей нет на них, на разбойников! — сказала Ягна.
— Придет она, Ягна, придет, не беспокойся, — сказала уверенно мать, поднимая глаза к образам.
— А кто помер, уже не встанет, — тихо отозвался Амброжий.
— Садись к столу, поешь чего Бог послал.
— Не откажусь. Одну мисочку, ежели большая, пожалуй, одолею, — балагурил Амброжий.
— И все-то у тебя на уме шутки да забавы.
— Только они мне и остались. А заботы — на что они мне?
Все сели к столу, на котором стояли миски, и ели медленно, молча. Только Амброжий иногда шутил, но смеялся он один — парни рады бы посмеяться, да боялись суровых взглядов матери.
— Ксендз дома? — спросила Доминикова к концу ужина.
— А где же ему быть в такую слякоть? Сидит, как еврей, над книгами.
— Мудрый он человек, ученый.
— И добрее его на свете нет, — добавила Ягна.
— А как же никому в бороду не плюет и все, что дадут, берет…
— Будет тебе вздор молоть!..
После ужина Ягна и мать сели прясть, а сыновья, как всегда, стали убирать со стола и мыть посуду. Так уж было заведено у Доминиковой, — сыновей она держала в ежовых рукавицах и заставляла делать всякую домашнюю работу, чтобы Ягуся ручек не запачкала.
Амброжий закурил трубку, пуская дым в печку, и то поправлял головешки, то подбрасывал еще хворосту. Он все поглядывал на женщин, что-то, видимо, обдумывая.
— Кажись, сваты к вам приходили?
— Сколько раз!
— Не диво — Ягна-то у тебя красавица писаная. Ксендз Говорил, что лучше ее и в городе не встретишь.
Ягна покраснела от удовольствия.
— Так и сказал? Дай ему Бог здоровья! Давно я собираюсь отнести ему денег на поминанье. Завтра непременно отнесу.
Амброжий начал, понизив голос:
— Заслал бы к вам сватов еще один человек, да опасается маленько.
— Парень? — спросила старуха, наматывая пряжу на стучавшее по полу веретено.
— Хозяин, первый на всю деревню… родовитый… только вдовец.
— Чужих ребят качать не стану!
— Дети у него уже выросли, Ягуся, не бойся.
— На что ей старый… Она у меня еще не засиделась. Подождет молодого, такого, что ей приглянется.
— Молодых у нас довольно, за этим дело не станет. Парни хоть куда: папиросы курят, пляшут в корчме и водку дуют, а невесту каждый себе присматривает такую, за которой и землю и денежки дадут, — чтобы было на что гулять… Хозяева, сукины дети! До полудня спят, а после полудня тачками навоз возят да лопатами поле пашут.
— Такому я на потеху Ягны не отдам.
— Правильно! Недаром говорят, что ты на деревне всех умнее.
— А только и со стариком молодой какая радость?
— Что ж, для радости разве кругом молодых нет?
— До таких лет дожил, а все еще у тебя ветер в голове! — строго остановила его Доминикова.
— Э… мало ли что сболтнешь иной раз, чтобы язык почесать.
Они долго молчали.
— Старик и уважит и на чужой грош не позарится, — снова начал Амброжий.
— Нет, нет. Отдай за старика — греха не оберешься.
— Он бы на нее землю записал, — продолжал Амброжий серьезно, выколачивая трубку.
— У Ягны своей довольно, — ответила старуха, но не сразу и уже не так уверенно.
— Он дал бы больше, чем возьмет…
— Толкуй!
— Да ведь не сам я это выдумал, не от себя пришел…
Опять помолчали. Старуха долго осматривала растрепанную пряжу, потом послюнила палец и начала левой рукой вытягивать волокно, а правой вертела веретено, которое волчком крутилось по полу и жужжало.
— Ну, что же скажешь? Присылать ему сватов или нет?
— А кто это?
— Не знаешь, что ли? Вот кто! — указал он в окно на огоньки, мигавшие за озером в хате у Борыны.
— Дети у него взрослые, Ягну обижать будут. И на часть отцовой земли они имеют права.
— Да свое-то он может ей отдать? И человек он хороший, и хозяин не какой-нибудь, и Бога боится, Крепкий еще — на моих глазах целый мешок ржи взвалил на спину! Ягне ни в чем недостатка не будет, разве только птичьего молока там не хватает… И еще вам скажу: на будущий год Анджею вашему в солдаты идти, — а Борыну все начальство знает, он может помочь…
— Ну, как думаешь, Ягуся?
— Прикажете, так пойду… Воля ваша, а не моя, — промолвила Ягна тихо, рассеянно глядя в огонь и слушая веселое потрескивание сучьев.
"Тот ли, другой ли — все равно!" — подумала она, но вдруг дрогнула, вспомнив Антека.
— Так как же? — спросил Амброжий, вставая.
— Пусть присылает… Сговор еще не свадьба, — ответила Доминикова с расстановкой.
Амброжий попрощался и пошел прямо к Борыне.
А Ягна все сидела неподвижно и молча.
— Ягуся… дочка!.. Ты что?
— Да ничего. Мне все равно. Велите, пойду за Борыну. А нет, так при вас останусь… худо мне с вами, что ли?
Старуха, не переставая прясть, заговорила тихо:
— Я о тебе хлопочу, чтобы тебе получше было… Он хоть и стар, да крепкий еще, и человек добрый, не то, что другие мужики, он тебя побережет. Помещицей заживешь, полной хозяйкой… А как будет тебе запись делать, я уж его уговорю, чтобы землю тебе выделил около нашей, под горкой… Пусть хоть шесть моргов запишет… Слышишь, что я говорю? Шесть моргов!.. А замуж тебе надо… надо! И так уж о тебе худая слава идет, по всей деревне языки чешут… Я бы кабанчика заколола… А может, и не надо?.. может… — Она замолчала и остальное додумывала уже про себя, а Ягна словно и не слышала ее слов и машинально пряла. Казалось, ее ничуть не заботит собственная судьба — так мало она думала об этом замужестве.
Разве плохо ей жилось при матери? Делала, что хотела, и ни от кого грубого слова никогда не слыхала. Что ей за дело до земли, каких-то там записей, чужого богатства? А муж?.. Мало ли парней гонялось за ней — только захоти, так все в одну ночь к ней сбегутся…
Мысли ее тянулись лениво, как нить из кудели, но, как эта нить, все вертелись вокруг одного и того же: если мать велит, то надо будет идти за Борыну. Что ж, он даже лучше других, он купил ей ленту и платок… Но и Антек тоже, наверное, купил бы ей такие же… а может, и другие парни, если бы у них было столько денег, сколько у Борыны… Все добрые… как тут выбрать? Нет, это не ее ума дело, мать лучше знает, как надо поступить!
Ягна снова засмотрелась в окно на почерневшие, увядшие георгины, которые качал ветер, но тут же забыла о них, забыла обо всем, даже о себе самой, и впала в такое глубокое забытье, как мать-земля осенними мертвыми ночами. Как эта святая земля, была душа Ягуси, таившая в себе неведомые глубины, хаос сонных мечтаний, огромная — и себя не знающая, могучая — и безвольная, без желаний и стремлений, мертвая — и бессмертная. И, как эту землю, покорял ее каждый ветер, обнимал, и баюкал, и нес, куда хотел. Весною землю будит горячее солнце, зачиная в ней жизнь, пронизывает жаром и трепетом, жаждой любви, и она родит, ибо должна родить, живет, поет, властвует, творит и уничтожает, ибо так должно. Она существует, ибо должна существовать. И, как эта земля, была душа Ягуси, как эта святая земля!
Долго сидела она молча, только звездные очи ее светились, как тихие воды в весенний полдень. Очнулась тогда, когда кто-то вдруг отворил дверь в сени.
Вбежала, запыхавшись, Юзя, подошла к печи и, выливая воду из башмаков, сказала:
— Ягуся, завтра у нас капусту чистить будут. Придешь?
— Приду.
Будем в избе чистить. У отца сейчас Амброжий сидит, так я потихоньку ушла, чтобы тебе сказать. Будут Улися, и Марыся, и Викта, и другая наша родня. И парни придут. Петрик обещался скрипку с собой принести.