Антек целый час напрасно прождал Франека и, наконец, встал, чтобы поискать его во дворе, а кстати немного проветриться, потому что его клонило, ко сну. Он прошел мимо каморки и уже взялся было за ручку выходной двери, но вдруг остановился, услышав слова Матеуша:
— …А старик сам кипятит для нее молоко, чай и подает в постель. Говорят, он даже сам за коровами убирает и вдвоем с Ягустинкой все хозяйство ведет, только бы Ягна ручек не марала… И еще болтают, будто он купил в городе ночной горшок, чтобы она не простудилась, выходя на двор…
Грянул оглушительный смех, и градом посыпались шутки. Антек, сам не зная зачем, вернулся на место и, повалившись на мешки, тупо смотрел на длинную полосу красного света, падавшую из открытой двери каморки. Он больше ничего не слышал, шум заглушал слова, мельница непрерывно стучала, мучная пыль серым туманом застилала жернова, лампочки у потолка желтели сквозь эту пыль, как глаза насторожившейся кошки, и качались на шнурах.
Антек скоро не вытерпел: встал, на цыпочках подкрался к самой двери и стал подслушивать.
— …Она все ему объяснила, — говорил Матеуш. — Будто она как-то второпях перелезала через плетень, и оттого, значит… А Доминикова подтвердила, что, дескать, это часто с девушками случается, что и с ней то же самое было в молодости… Да, да, теперь каждая может свалить вину на острые колья забора! А старый баран поверил. Этакая голова — а поверил!
Все покатывались со смеху, гоготали так, что слышно было по всей мельнице.
Антек придвинулся ближе. Он уже стоял почти на пороге, бледный как мертвец, сжав кулаки, наклонясь вперед, как будто готовился к прыжку.
— А что насчет Антека поговаривали, — начал опять Матеуш, когда все вдоволь посмеялись, — будто они с Ягусей миловались, так это — вранье, я это наверное знаю! Я своими ушами слышал, как он скулил у ее дверей, словно пес, и приходилось его метлой гнать. Пристал он к ней, как репей к собачьему хвосту, да она его гнала.
— Вот как! А в деревне-то другое говорили, — заметил кто-то.
— Неправда. Не один раз я у нее в спальне бывал и она мне на него жаловалась.
— Брешешь, как собака! — крикнул Антек, переступая порог.
Матеуш вскочил и бросился к нему, но раньше, чем он успел что-либо сообразить, Антек, как бешеный волк, прыгнул на него, схватил его одной рукой за горло, сдавив так, что тот ни крикнуть, ни вздохнуть не мог, а другой — за пояс, сорвал с места, как кустик, ногой распахнул наружную дверь, бегом понес его за лесопилку и швырнул через забор с такой силой, что четыре жердочки переломились, как соломинки, и Матеуш бултыхнулся в реку.
Поднялась суматоха и отчаянные крики, — река в этом месте была глубока и быстра. Люди бросились спасать Матеуша и скоро вытащили его, но он был в обмороке, и его с трудом привели в чувство. Прибежал мельник, через несколько минут привели Амброжия, сбежались люди из деревни, и Матеуша перенесли к мельнику в дом. Он все время впадал в забытье, и у него шла горлом кровь. Послали даже за ксендзом — думали, что он не доживет до утра.
Антек же, когда Матеуша унесли, спокойно сел на его место у печки и, грея руки, разговаривал с Франеком, который, наконец, отыскался. А когда люди вернулись и все понемногу успокоилось, он сказал громко, чтобы все слыхали и хорошо запомнили:
— С каждым, кто только меня заденет, я так разделаюсь, как с ним, а то и еще получше!
Никто не отозвался. Все смотрели на него с великим удивлением и уважением — еще бы, такого молодца, как Матеуш, поднять словно охапку соломы, понести и бросить в реку! О таком силаче никто и не слыхивал! Если бы еще они подрались, и один одолел бы другого, переломал ему кости, даже убил его, — это дело обыкновенное. Но взять здоровенного мужика, как щенка за ухо, и швырнуть в воду! Что ребра у него сломаны, это ничего, поправится, — но стыда Матеуш не перенесет! Так осрамить человека на всю жизнь!
— Ну, ну! Знаете, люди добрые, такого еще не бывало! — шептались вокруг Антека мужики.
А Антек, не обращая ни на кого внимания, намолол себе крупы и около полуночи пошел домой. У мельника, в той комнате, где уложили Матеуша, еще горел свет.
— Теперь не будешь хвалиться, сукин сын, что у Ягуси в спальне бывал! — пробормотал Антек злобно и плюнул.
Дома он ничего не рассказал, хотя Ганка еще не спала и пряла, а утром на работу не пошел, в полной уверенности, что его прогонят.
Однако тотчас после завтрака мельник сам за ним прибежал.
— Иди же на работу! Что у тебя с Матеушем — это дело ваше, меня не касается, а лесопилку остановить нельзя. Пока он не выздоровеет, ты вместо него работу веди. Буду тебе платить четыре злотых и обед.
— Не пойду! Коли будете платить столько же, сколько Матеушу, тогда буду работать — и не хуже его.
Мельник на стену лез, торговался, но делать нечего пришлось согласиться. Он немедленно увел с собой Антека.
А Ганка ничего не поняла, так как ничего еще не знала.
IV
Наступил канун Рождества, и уже с самого рассвета в Липцах поднялась лихорадочная суета.
Ночью или к утру опять ударил сильный мороз, а так как было это после нескольких дней оттепели и сырого тумана, то все деревья оделись инеем, словно мелкими осколками стекла. Даже солнце выглянуло и светило на бледноголубом небе, затканном тончайшим узором. Но и солнце было какое-то застывшее и бледное, ничуть не грело, а мороз все крепчал и так пробирал, что трудно было дышать, и пар от дыхания волнами окружал всех, выходивших из дому.
Зато вокруг все сверкало на солнце, искрилось такими ослепительными блестками, словно кто бриллиантовой росой окропил снега, — даже глазам было больно.
Окрестные поля, заваленные снегом, расстилались белой равниной, глухой и мертвой. Только какая-нибудь птица порой пролетала над этой равниной и черная тень ее мелькала по бороздам, или стайка куропаток, перекликаясь под заснеженными кустами, боязливо, осторожно пробиралась к человеческому жилью, под сеновалы. А то изредка прибежит по снегу зайчишка, постоит на задних лапках, потом поскребет затвердевший наст, добираясь до семян, но, испуганный лаем собак, удерет назад в одетые снегом, помертвевшие от холода леса. Пустынно и тихо было на этих необозримых снежных равнинах, и только где-то в голубой дали смутно маячили деревни и седые сады, темнели леса и поблескивали замерзшие ручьи.
Жестокий холод пронизывал все, наполняя мир ледяной тишиной. Ни один крик не нарушал глубокого безмолвия полей, ни один живой человеческий голос не дрожал в воздухе, даже ветер не шелестел среди сухих сверкающих снегов. Разве только изредка на дороге, затерянной среди сугробов, жалобно задребезжит колокольчик, донесется скрип полозьев, — но так слабо, так отдаленно, что не успеешь разобрать, откуда это, а уже все отзвучало, бесследно кануло в тишину.
Но на улицах деревни, по обе стороны озера, было шумно и людно. Веселое праздничное настроение разлито было в воздухе, пьянило людей, отражалось даже на животных. В чутком морозном воздухе крики звенели, как музыка, громкий веселый смех летел из конца в конец деревни, радость так и рвалась из сердец. Собаки, словно ошалев, катались по снегу, лаяли, гонялись за воронами, бродившими у домов. В стойлах ржали лошади, из хлевов неслось протяжное мычание, и даже снег как будто веселее хрустел под ногами, а полозья саней визжали на твердых, гладко укатанных дорогах. Голубыми столбами, прямыми, как стрела, поднимался из труб дым, а окна хат так играли на солнце, что глаза резало, — и всюду стоял шум, гам, бегала детвора, гоготали гуси у прорубей, перекликались люди на улицах, у хат, во дворах, а по садам в снегу то и дело мелькали красные юбки баб, перебегавших из хаты в хату, и серебряной пылью сыпался иней с задетых на бегу деревьев и кустов. Даже мельница сегодня не грохотала, она остановилась на все праздники. Болтали звонко лишь холодные стеклянные струи воды, пущенной через шлюзы, да где-то за мельницей, от болот и трясин, летели крики диких уток, целыми стаями круживших над ними.