— Но последние несколько недель ты сам вел себя с Мишель очень по-дружески.
— Это была ее цена за то, чтобы не мучить тебя правдой о Брайане, — небрежно ответил Джулиан.
— Что?!
— Именно это. Она хотела, чтобы я согласился на ее роль Памины и был вежлив с ней.
— И ты согласился?
— А что еще мне оставалось делать? Я и так зашел слишком далеко, чтобы держать тебя в счастливом неведении. Быть вежливым с Мишель несколько недель казалось маленьким, хотя и неприятным добавлением.
— Но неужели это не было ужасно?
— Отвратительно. Но теперь все уже в прошлом. Это была типичная месть Мишель за то, что я пытался защитить от нее Брайана.
— А когда ты пытался защитить Брайана, ты действительно думал обо мне? — с улыбкой спросила Никола.
— Частично, — искренне ответил он. — Только частично. Не знаю, чем я больше руководствовался. Беспокойством о девушке, которую никогда не видел, злостью на его безответственное поведение или своим собственным тщеславием. Неужели я принес Брайана в жертву тщеславию? Именно эта мысль мешала мне ответить на твои упреки.
— Теперь ты можешь на них ответить. Или, точнее, я отвечу на них за тебя, чтобы можно было обо всем позабыть. Твоей первой заботой был концерт. Не его или твой концерт, а концерт вообще. Это была твоя ответственность. Ты трагически ошибся, если так можно сказать, не приняв объяснений Брайана. Мы все ошибаемся. Подумай об ошибках, которые я совершила в последнее время, и прости меня, если можешь. Потом…
Джулиан не дал ей продолжить. Вскочив с места, он заключил Николу в объятия и принялся целовать.
— Я люблю тебя! Ты это знаешь?
— Ты заставил меня так долго ждать и ужасно этим напугал.
— Милая моя, прости!
— Это не имеет значения. Теперь ничего не имеет значения, кроме премьеры.
— Премьера! Боже правый, конечно! — Джулиан взглянул на часы. — А я попросил Уоррендера…
— Все в порядке. Мистер Уоррендер уже в театре. Джина позвала его в гримерную и делает все возможное, чтобы удержать его там. Возможно…
— Да, мы пойдем и все объясним.
— А что именно мы объясним? — с невинным видом спросила Никола.
— Что я сожалею, что пришлось позвать Уоррендера из-за пустяков, что я буду дирижировать сегодня вечером, а всем лучше пойти домой и отдохнуть.
— Вполне разумно, — лукаво улыбнулась Никола.
— О некотором умолчим. — Джулиан ответил ей ослепительной улыбкой. — Пойдем. — И, взявшись за руки, они направились в гримерную Торелли.
Оскар Уоррендер, нахмурившись, расхаживал по комнате, а Торелли сидела перед зеркалом, спокойно примеряя парик и время от времени переговариваясь с дирижером.
— Джина, это уже невыносимо! Если ты мне не скажешь…
— Вот и они. Они все сами тебе расскажут, — ответила Торелли. — Не думаю, что тебе придется сегодня выступать, Оскар, — с облегчением добавила она.
— Мне очень жаль. Я должен перед вами извиниться. — Искренняя улыбка, которой Джулиан одарил своего коллегу, была полна решимости. — Я сам справлюсь. Мне стыдно, что пришлось зря позвать вас, и я должен лишь добавить, что очень благодарен вам.
Уоррендер удивленно приподнял брови и сухо спросил:
— И это все объяснение?
— Боюсь… — начал Джулиан.
Но Торелли перебила его:
— Конечно, нет. Они любят друг друга. Неужели ты сам не видишь, Оскар? Правда, перед тем, как обнаружить это, они оба совершили множество глупостей. А если хочешь узнать больше, то лучше спроси Антею.
— Антею? Какое она имеет к этому отношение?
— Никакого. Но думаю, ей многое известно о любви к дирижеру. А теперь вы идите с Джулианом, и проследи, чтобы он хорошо пообедал и отдохнул. Я возьму Николу. И до того, как опустится занавес, никто не должен думать ни о чем, кроме оперы. Идемте, дети.
Даже Оскар Уоррендер повиновался, хотя и с несколько изумленным видом. Прежде чем расстаться, Джулиан с Николой посмотрели друг на друга, и этого им было достаточно.
Никола и Торелли молча ехали в машине. Никола нарушила тишину:
— Благодарю вас, милая Джина.
— Все в порядке. — Джина потрепала ее по щеке. — Честно говоря, я сама получила большое удовольствие. Но теперь я на время позабуду о тебе.
Когда они приехали домой, Торелли заперлась в своей комнате, а Никола обедала в одиночестве. Затем пришел дядя и как ни в чем не бывало сказал: