И вот именно он — тот, кто мог бы восполнить Утраченное, кто умел сделать все, в чем бы ни нуждался Деймон, чего бы он ни пожелал еще миллион лет назад, — заперт в этой клетке из небьющегося стекла, лежит почти бездыханный, со зреющим внутри него семенем чужого монстра и очень скоро должен умереть.
Деймон долго лежал с открытыми глазами, уставившись в черную пустоту потолка, и сон наконец сморил его. Ненависть обладает поразительной способностью не давать человеку отдыха. Деймон так и не смог решить, ненавидел он больше «Синсаунд» или Кена Петрилло. К нему вернулись те же страхи, те мысли и картины кошмаров, с которыми он справился — или только уверил себя, что справился, — годы назад. Его карьеру и будущее снова определил Кен, только на этот раз совершенно по-другому. Тогда он боялся, что без бывшего гитариста не сможет сотворить ничего стоящего, никогда не выберется из кокона своей пресной враждебности к общепризнанной музыке. Но он выбрался, вознесся к новым, более величественным высотам отвращения к миру и… снова попал в зависимость от Кена Петрилло.
Когда ненависть не одолевала его во сне, уступая место грезам о собственном существовании, Деймон видел свою жизнь разложенной перед ним громадной шахматной доской. Большинство клеток были черными, о Боже, их так много! — клеток его ошибок, на которых клубилось что-то совершенно нераспознаваемое. Редкими квадратами красоты и спокойствия лежали среди этой мятежной черноты светлые пятна случайных успехов. Фантазия сна вновь и вновь возвращала его в тот черный квадрат, где осталась фигура сломленного и раздавленного Кена. В нынешнем сне ему хотелось разглядеть, в каком состоянии оставил он тогда эту фигуру, которую, как оказалось, он в состоянии снять с доски в его шахматной партии с жизнью, очень хотелось удостовериться, что уже и тогда что-то исправить действительно было невозможно…
— Мистер Эддингтон? Просыпайтесь. Время — Кен вот-вот очнется.
Деймон так быстро занял сидячее положение, что почувствовал головокружение, и сразу же вспомнил разговоры о странном действии желе на человеческий организм. Что могло быть такого особенного в этом наркотике, если люди, превращаясь в развалины, духовно отдаются твари, которая не знает ни сострадания, ни любви, у которой кислота вместо крови, а зубы и когти не знают пощады? Пузырек с желе, спрятанный в кармане брюк, ощущался кожей бедра удивительно теплым, словно во время сна высасывал тепло из его тела.
А что если это действительно так?
Едва Вэнс торопливо удалилась в улей, Деймон перебросил ноги за край койки и немного посидел, приходя в себя. Он слышал непрерывное жужжание и гул работающей аппаратуры: скрип самописцев по графленой бумаге, этих старомодных, но зато надежных приборов, завывание лазерных принтеров, перебиваемое трелями компьютерных дисководов, работа которых напоминала ему трескотню сверчков. Он собрался с мыслями и нашел в себе достаточно сил, чтобы вернуться в улей вполне твердой походкой. Какая-то часть его существа страшилась того, что предстояло там увидеть, другая с нетерпением ждала момента, когда существо, выношенное в теле бывшего гитариста, вырвется наружу и начнет одну за другой расставлять вехи на пути, по которому Деймон пойдет к созданию самого мрачного своего произведения.
Вэнс, как всегда с блокнотом-сшивателем в руке, стояла перед медицинским компьютером и сравнивала свои записи с прокручивавшимися на одном из восемнадцати мониторов. Брэнгуин прилежно трудился на клавиатуре, вводя и сразу же сортируя целые блоки данных почти так же быстро, как они выплевывались принтером строчной печати, подключенным к другому компьютеру. Много больше данных вылезало и из двух лазерных принтеров, которые распечатывали их очень мелким шрифтом и с огромным количеством медицинских символов, недоступных для обработки старинной аппаратурой матрично-точечной печати. Деймон наклонился над одной из распечаток, но через мгновение выпрямился; он умел читать музыку, а не научные иероглифы.
Внезапно из динамиков послышались причитания Кена, и все трое вздрогнули от неожиданности.
— Иисус Милосердный, — удивленно воскликнул Брэнгуин. Он мгновенно впился взглядом в информационный экран своего терминала и неистово забарабанил пухлыми пальцами по клавиатуре. — Это еще не может быть началом выхода, он просто приходит в себя.
— Тогда что же с ним? — Деймон шагнул к прозрачной стене и прижался лицом к стеклу, но Кен, казалось, не замечал его. — Ему больно? Уже? Можете вы что-нибудь ему дать — усыпляющий или обезболивающий газ?
Причитания не прекращались.
— Ему еще не должно быть больно, — сказала Вэнс и нахмурилась. — Как правило, жерт… субъекты утверждают, что во время инкубационного периода чувствуют себя лучше, чем обычно. Анализы неизменно показывают исключительно высокие уровни эндорфинов и адреналина в период роста и полное прекращение деятельности иммунной системы. — Она задумчиво постукала пальцем по нижней губе. — Он был в коме около четырнадцати часов, но это вполне укладывается в нормальный диапазон. Я действительно не могу объяснить его поведение. — Она искоса поглядывала на Деймона и выглядела не на шутку удивленной. — И кроме того, мистер Эддингтон, мы не можем дать ему ничего такого, что уменьшило бы боль… ну, удара, который он ощутит, когда чужой начнет рваться наружу.
— Но ведь что-то сводит его с ума, — тихим голосом возразил Эддингтон. — Вы хотя бы уверены, что зачатие произошло? Возможно, оно не получилось.
Вэнс и Брэнгуин обменялись взглядами.
— Не известно ни одного примера, когда бы имплантирование эмбриона чужого хозяину-человеку оказалось неудачным, — бесстрастным голосом сообщила Вэнс. — Чужие — исключительно сильная и прекрасно приспособляющаяся форма жизни. Для ее нормального развития даже не требуется, чтобы здоровье хозяина было в отменном состоянии.
— Ох, — только и смог сказать Деймон. Он помахал Кену рукой, но гитарист продолжал его игнорировать.
Петрилло перестал наконец причитать и теперь нетвердой походкой шагал по клетке. Он прошел близко К стеклянной стене, и Деймон с удивлением заметил, что у Кена гораздо более здоровый вид, чем был, когда он появился здесь с Ахиро. Наконец гитарист остановился возле дальней стены и склонил голову, будто прислушиваясь. Никаких звуков, конечно, не было: в клетке достаточно микрофонов и датчиков записывающих устройств, которые улавливали даже шум тока крови по его артериям.
Поймав любопытный взгляд Деймона, он бегом бросился к тому месту прозрачной стены, где стоял композитор.
— Куда подевалась музыка? — истошно выкрикнул Кен. — Где моя музыка?
— Что? — спросил оторопевший Деймон и отпрянул от стекла, по которому Кен шлепнул ладонью.
— Верните ее! Верните музыку, пожалуйста. — заунывным голосом взмолился Кен, потом отскочил от стеклянной стены, словно на нем был резиновый костюм — последний крик моды, сразу же полюбившийся детишкам. Пошатываясь, он остановился возле сброшенного эмбрионом кожистого панциря, затем резко наклонился, поднял его на уровень глаз и стал пристально вглядываться во внутреннюю полость. — Где она?
Все трое стояли теперь рядом, и его шепот звучал для них так, будто он был среди них, а не по ту сторону небьющегося стекла.
— Ее больше нет в моей голове, — продолжал он жалобно бормотать, — нет ее и в моем… сердце. Может быть, она там? — Он прижал кожистый панцирь эмбриона к уху, словно это была морская раковина, и на его лице появилось выражение сосредоточенной озабоченности.
Спустя несколько секунд Кен сокрушенно поморщился и швырнул панцирь в сторону. Это движение снова напугало Деймона, и гитарист поймал его взгляд.