Кину больше незачем пребывать в неведении.
Йорику бережно выдвинул свою спутницу вперед, и она начала освобождаться от вуали. Любезно всем улыбаясь, Йорику не спускал опытного взгляда с лица Кина, чопорное выражение которого стало уступать место другому, менее самодовольному.
— Познакомьтесь с моей спутницей, — сказал Йорику, Он старался говорить тихим голосом, но необходимость произносить эти слова официальным тоном стоила ему огромных мучений. — Она вернулась совсем недавно, выполнив небольшое деловое поручение, и пришла послушать «Симфонию ярости», еще не сняв траура по своему брату, который погиб ради создания этой музыки. Вы помните, конечно, Ахиро?
Кин одеревенело кивнул, а Йорику пронзил его взглядом, сверкнувшим гораздо ярче приглушенного освещения зала. Услышав имя, вскинула голову и Дарси.
Подруга Йорику сняла тем временем последний шарфик и стояла теперь рядом с ним в царственной позе. Рилет было достаточно одного взгляда на восхитительную восточную женщину, чтобы угрюмо отвернуться к сцене и больше не смотреть на нее. Следующие слова Йорику определенно не могли улучшить настроение подруге Кина:
— Джарлат, я уверен, вы знакомы с моей подругой.
Разум Кина начал истошно вопить «Опасность! Опасность! Опасность!» задолго до того, как полностью обнажилось скрывавшееся за вуалью лицо. Довольное хихиканье Йорику донеслось, казалось, откуда-то очень издалека, когда он встретился с этой женщиной взглядом. Какое-то мгновение Кин находился во власти вспыхнувшей в памяти картины — комната под беззвездным небом, поблескивающая черными тенями; затем у него появилась уверенность, что кто-то лишил его способности дышать, натянув на голову пластиковый мешок, а Йорику тем временем как ни в чем не бывало продолжал свою неторопливую, чопорную речь, обращенную теперь ко всем, кроме Кина.
Старик сказал «деловое поручение»? Иисус Милостивый! Йорику все это время знал о планах Кина и, должно быть, управлял ситуацией, размах которой даже Кин был не в силах постичь…
— Ты, несомненно, знаешь Джарлата Кина, дорогая, — вкрадчиво подсказал Йорику. — Джарлат, это…
— Мина.
Возвратившись на сцену, Майкл рискнул в последний раз взглянуть сквозь складки тяжелого пыльного занавеса и засомневался, остался ли бы Эддингтон доволен присутствием этих людей в первом ряду. Возле Джарлата Кина сидела женщина, едва ли достигшая и половины его возраста, она вцепилась в его руку, словно виноградная лоза в подоконник. По другую сторону от него, тоже крепко вцепившись, но в костыли, торчавшие над ее креслом, сидела Дарси Вэнс. Конечно же, ей положено быть здесь: как могла она пропустить концерт, именовавшийся в театральной программке «Всемирной премьерой «Симфонии ярости» Деймона Эддингтона, завершенной Майклом Брэнгуином»? Он не был уверен, что поступил правильно, когда позвонил ей и предложил пригласительный билет, но его звонок не шокировал Дарси, и она не отказалась. Наоборот, она отчетливо дала понять, что восхищена тем, что он взялся за завершение симфонии. Ее присутствие в зале и горевшее нетерпением лицо ясно доказывали, что Дарси не кривила душой, говоря по телефону.
Незадолго до начала концерта к этим троим в первом ряду присоединились еще двое. Майкла поразило появление в зале самого главного управляющего компании «Синсаунд». Рука об руку с ним шла — вернее, грациозно порхала, словно это было не человеческое существо, а хрупкая бабочка — женщина, закутанная в черный шифон, поблескивавший тусклыми искорками золота. Майкл был слишком далеко, чтобы слышать их разговор, но видел, как тонкие пальцы этой женщины грациозно поднялись вверх и раздвинули скрывавшую ее лицо вуаль. Даже находясь в нескольких метрах от них, Майкл мог поклясться, что в жизни не видел женщины красивее. Она затмила, превратила в подделку драгоценность, выбранную Кином для этого вечера. Его лицо тоже совершенно лишилось красок, едва он взглянул на нее; затем свет в зале погас, гости «Синсаунд» расселись по местам и притихли, откинувшись на спинки кресел.
Все в порядке, подумал Майкл, глубоко вздохнув, вот и финал… Финал работы, ради которой умерли Деймон Эддингтон, Кен Фасто Петрилло и… да, даже Ахиро. Положив пальцы на клавиши и рычажки пульта управления, как только одинокое пятно желтого света внезапно залило музыкальную установку, Майкл закрыл на секунду глаза, а затем нажал первую клавишу, которой предстояло наполнить маленький камерный зал музыкой и неистовством чужого.
Время от времени, уже к концу исполнения симфонии, когда в его ушах звенели вопли убитого четверть года назад чужого, Майкл осмеливался бросить взгляд в зал. То, что он видел на лицах, было многоликостью блаженства — радостным восторгом фанатов, надменным самодовольством Йорику, неуловимой смесью недоумения и ужаса Кина. Но его внимание было приковано к недовольным, презрительным лицам сидевших в зале нескольких обозревателей с неизменными блокнотами в руках и перьями, которые мелькали по бумаге, словно жаждавшие крови бритвы. Разочарование, сильнее которого ему не приходилось испытывать ни разу в жизни, нахлынуло настолько внезапно и так болезненно, что пальцы едва не сбились с аранжировки. Он ухитрился остаться внешне спокойным, сохранил плавность и точность движений рук, но в голове, обгоняя одна другую, галопом понеслись мысли о близкой отставке. Такая громадная работа, принесенные ей в жертву жизни, увечье миловидной женщины, кровь, — и как мало получил Эддингтон или он сам в обмен на затраченные усилия! Презрительные усмешки и лживые замечания, жалящие слова, которыми запестрят колонки городских газет.
Майкл не смог совладать с навернувшимися на глаза слезами. Отвергнуть так безжалостно и совершенно равнодушно бескорыстную жертву Эддингтона и его самого, — какое непростительное, какое бесцеремонное проявление человеческой жестокости! Ни Эддингтон, ни Дарси, ни он сам не совершили ничего, что могло бы сравниться с этим презрительным неуважением.
Монументальность этого неколебимого неприятия творчества Эддингтона, умаление всего, что композитор ценил в собственной музыке, были недоступны разумению Майкла. Однако он достаточно хорошо понял наконец истинную глубину чувств, живших в мрачной и мятежной душе Эддингтона. И рассветом этого понимания, разгоравшимся в его собственной душе все более яркими красками, было звучание финала, того последнего звука, который покойный композитор так усердно искал…
Первозданный вопль, последний аккорд сердца, души и смерти Деймона Эддингтона.
Эпилог
Теплу и манящим признакам весны было не под силу изгнать зябкий холод из здания, приютившего Церковь Королевы-Матки. Старые доски, которыми кое-как были заколочены разбитые окна к двери впитывали в себя влагу, невосприимчивую к теплу яркого солнца: они разбухли и после каждого короткого весеннего дождя еще долго поливали остатки внутренней штукатурки стен грязными серыми потоками. Некогда заделанные в бетон тротуара уличные решетки перед фасадными окнами церкви уже давно превратились в бесформенные кучи ржавчины, завалившей канализационные люки. Эти кучи разбухали под весенними дождями, и потоки воды мало-помалу уносили в канализацию рыжие частицы, шорох которых звучал для желе-наркоманов сладкой мелодией зова их обители. Сгрудившись, чтобы согреться, наркоманы уныло дожидались на полу вдоль стен следующей плановой раздачи, привычно не сводя глаз с двери, из которой, как всегда, должен был появиться священник. Каждый из них хотя бы раз тайком пытался испытать ее прочность, но лишь обнаружил, что дверь, выглядевшая деревянной и очень дряхлой, в действительности была стальной. В эту первую неделю мая все они оделись как можно теплее. Мера тепла, которое прибавляла их телам одежда, добытая из мусорных баков и полученная в благотворительных заведениях, соответствовала степени биологического воздействия желе на организм в строго обратной пропорции.