Парень спустился по тропе к дороге и вылил содержимое баклаги на лицо лежащего. Мужчина очнулся и попытался шевельнуться, но боль пригвоздила его к земле. Так он и лежал, не двигаясь, только стонал и хватал воздух широко открытым ртом. По щекам текли слезы.
- За что? - прошептал он. - За чтоооо?!
- За то, что вы убили моего отца... Мой отец умирал три дня. Три дня и три ночи. Мать плакала три дня и три ночи, приказывая мне глядеть на него и помнить. Когда он умер, она умерла тоже. И вот тогда я начал ожидать вас, ибо знал, что вы возвратитесь в свою деревню. И вы вернулись.
- Да, Господи, парень, ты спутал меня с кем-то другим, я не знал твоего отца, я...
- Знали. Вы убили его так, как убивают крысу, только он сдох не сразу. Отец лежал на кровати и глядел мне в лицо, но даже и тогда, когда уже не мог говорить, просил меня взглядом своего глаза. У него был только один глаз, господин.
В глазах мужчины замерцала память, и этот человек вступил на лестницу, спускавшуюся в склеп другого страха, еще большего, чем тот, что задал ему боль. Он поглядел вдоль дороги, но та была пустынна, издали не приходило ни малейшего шума, только где-то рядом раздавалось птичье пение.
- О, Иисусе!... Помню... Парень, тогда шла война, твой отец предал, а я получил приказ, я выполнял приговор организации; я был всего лишь орудием, пойми; я не отвечаю за смерть твоего отца, он был предателем, пойми, предателем! Из-за него гибли невинные люди!
- Меня это не касается, господин.
- Должно касаться! Сейчас мир, сейчас никого не убивают!
Парень лишь покачал отрицательно головой и сказал, отмеривая слова медленно, как будто мысль рождалась в его устах, а не в мозгу:
- Убивать будут всегда, господин, вплоть до того момента, когда последний убийца покончит сам с собой.
- Это неправда, неправда!... Мои руки чисты, я был только исполнителем, ведь кто-то же должен был это делать... Был приказ, назначили меня, если бы не было меня, это сделал бы кто-то другой!
- Но это сделали вы. Я запомнил ваш запах, носил его в ноздрях, холил его и лелеял, чтобы не ошибиться.
Из уст мужчины раздался громкий стон, из груди потекла кровь, пятная сорочку и пиджак. Он лежал, бледный, всматриваясь в лицо парня, которое расплывалось у него перед глазами. Он уже был в склепе, куда спихнули его слова юноши и свои собственные, и ему хотелось жить, хотя он уже и не верил, что выживет. Мужчина с огромным усилием пошевелил головой и вновь поглядел в сторону дороги.
- Здесь редко кто проезжает, господин, - сказал мальчик.
- Так чего же ты ждешь, добей!...
- Гляжу, как вы умираете, господин.
- Я не хочу умирать!
- Мой отец тоже не хотел умирать и умирал долго. Задолго до выстрела и еще долго после него. Прежде чем выстрелить, вы еще читали приговор с листочка, а мой отец должен был стоять и ожидать своего конца... Он боялся. И я, собственно, хочу увидеть именно это, как вы боитесь, как дрожите и хотите жить. Он тоже дрожал и точно так же хотел жить, даже зная, что жить уже не будет. Потому-то я ударил вас легко и сбросил со скалы, чтобы вы только поломали кости и не могли двигаться. Я тоже не двинусь отсюда и буду ожидать вместе с вашим страхом, пока не насыщусь им.
В его голосе прозвучала странная нотка жестокой издевки и детской мягкости одновременно. Мужчина прошептал:
- Это был единственный человек, которого я убил в течение всей войны, а потом... потом я несколько недель болел, не мог прийти в себя... Да, я боюсь, хочу жить, у меня жена и сын... И я невиновен, имею право жить...
Парень помолчал немного, потом сказал:
- Я болею уже шесть лет, господин, и хочу вылечиться. Если не сделаю этого сейчас, то буду болеть вечно... Я тоже боюсь; все эти шесть лет мне казалось, что убивать будет легче. Только мне не легко, хотя вы для меня самый виноватый из всех людей. Возможно, вы были и правы, а мой отец нет, но это ваши дела. Я знаю лишь то, что отец, когда матери уже перестало хватать тряпок, чтобы перевязывать ему живот, поручил мне ждать вас и заплатить... На всем свете у меня были только они одни, а вы их отобрали!... Это хорошо, что у вас есть сын. Ваш сын будет охотиться на меня, это его право. Но ему придется поспешить, потому что я уже стар.
- Стар? - в глазах мужчины появился третий страх - ...стар?... Погоди... но ведь у того человека не было детей, не было... я вспомнил сейчас, об этом говорил и командир. Ты не можешь быть его сыном, ты лжешь! Не можешь быть, не...
- Не могу? Вспомните-ка получше. Когда вы стояли перед страхом моего отца, я лежал в углу. Потом вы выстрелили, и тогда я бросился на вас, а вы выстрелили во второй раз, уже в меня. Пуля только зацепила меня, скользнула по плечу, вот тут...
Парень сдвинул рубаху с плеча и показал длинный, бледно-голубой шрам.
И тогда в глазах мужчины поселился страх четвертый и последний, а вместе с ним и последнее воспоминание.
- Господи... О, Боже!... Но ведь тогда, тогда на меня бросился...
Правой рукой, которой он еще мог шевелить, мужчина заслонил горло и начал молить:
- Нет... ради Бога... нет, неееее...
Парень поднял голову, прислушался. Из-за поворота дороги доносился звон пастушеского колокольчика.
- У меня нет времени, - тихо сказал он и опустился на колени.
Пастухи, которые прибежали, услышав чудовищный вой, нашли лежащего без сознания окровавленного мужчину, правая рука которого была искусана в клочья. Они увидали человека, убегающего по склону, и бросились в погоню. Добежав до перевала, тот обернулся, явив преследователям собачью морду с оскаленными клыками. Те, перепуганные, отшатнулись, а потом, когда рассказывали о случившемся, над ними смеялись и говорили, что у страха глаза велики.
Мужчину доставили в его родное селение. Там же его сложил и сшил вызванный из города врач. Мужчина лежал, не говоря ни слова своим опекунам, всматриваясь в одному ему известную дыру в пространстве. Обо всем случившемся услыхал старенький отшельник, который - наверное, единственный на всем острове - помнил старое предание о мальчике, превращавшемся в собаку. Он пришел в селение. Ему было известно, что мужчина не хочет говорить. Тогда старец закрылся с ним в комнате и показал ему репродукцию афинской иконы. И только после того мужчина нарушил свое молчание и рассказал ему все. Через неделю в ту комнату зашла женщина и увидала больного, лежащего на полу с разорванным горлом. Через открытое окно была видна далекая вершина горы Мегас Сорос.
Мой собеседник, которому отшельник передал все известное о юноше с собачьей головой, уехал с Кефалонии в конце 1953 года, после ужасного землетрясения, чуть не уничтожившего все население острова. А после этого он пришел на вершины Метеоров, чтобы мы смогли встретиться. Слушая его, я пережил удивительный сон, как будто сам был одним из камней, лежащих возле мальчика, прижатый к баклаге, наполненной холодными слезами источника, околдованный свидетель каждого мгновения той истории. Я вспомнил, что околдован был и пустынник - певец легенды, и пожелал встретиться с ним.
- После землетрясения его никто уже не видел, - прозвучал ответ.
- А почему с ним была репродукция иконы из Афин? - спросил я.
- Не знаю.
- А не известно, почему он связывал св. Христофора с Кефалонией? спросил я.
- Не знаю.
- Но ведь должен быть какой-то повод, вы же разговаривали с ним! чуть ли не крикнул я.
- Какой-то повод всегда имеется. Но святой старец рассказывал мне только о мальчике. Больше я ничего не знаю.
- А не могло быть так, что когда-то св. Христофор был покровителем острова?
- Нет. Он проводник путников, покровитель ищущих.
- Я буду искать.
- Ищи.
Я отправился на Кефалонию, шастал по горам и селениям. Затем вернулся в Афины и встал перед иконой. Мне уже было известно, что св. Христофора не раз изображали с собачьей головой. Подобные иконы имеются в Софии и Ленинграде. Но меня интересовал только афинский человек-пес и его повернутая в профиль морда с человеческим ухом и с одним огромным глазом. Откуда-то она была мне известна, блуждая в памяти будто призрачный огонек, будто выцветший призрак, который не удается заключить в магический круг средневековому "ловцу упырей". Где-то уже видел я этот заколдованный собачий профиль, вот только не мог вспомнить - где, не мог разыскать в своей забывчивости ключ, что открыл бы мне калитку к познанию.