Я же с помощью одних рук добрался до берега, только с помощью рук!..
После всего этого Ким рассказал мне, как его на военной службе учили спасать людей. У них была инструкторша, американка, которая – когда показывала ему, как транспортируют утопающего, а он "ралди смеха" схватил ее за грудь (в этом весь Ким) – дала ему по морде. Это она, та самая незнакомая женщина, спасла мне жизнь. Именно она научила Кима, что в этом деле главными являются две вещи. Если видишь, что человек в воде зовет на помощь, подплыви, даже если и уверен, что он просто шутит. Если он дурачится, можешь дать ему по роже – но вначале подплыви. И второе, самое важное: постарайся заставить тонущего, чтобы он помог себе сам, и только лишь тогда, если это ему никак не удается, только лишь в этом случае тащи к берегу.
Я закончил и спросил:
- Понял? Ты должен помочь себе сам, плыви или иди на дно!
Ты снова взял рюмку в руку и долго ничего не говорил. Вновь я понес поражение, но меня, по крайней мере, перестал пугать призрак лейтенанта Генри в твоих глазах. Я не смог тебя вылечить, но хотя бы отвернул от самого дурацкого пути. Несколько позднее я узнал, что первое не удалось также и кое-кому, более сильному, чем я сам.
Я узнал, что ты был в той фиолетовой больнице, которую указал тебе твой демон-хранитель. Я очень хорошо знаю это место. Там висит одна из моих самых любимых картин Дали. Небольшой холст, 25 на 36 сантиметров, который я украл из Нью-йоркского Музея Современного Искусства. "Упорство памяти" было написано в 1931 году. Берег над скалистым заливом заполнен часами, которые размягчились, превратились в бесформенные, выгнувшиеся блины и теперь умирают. Одни тряпкой повисли на ветке дерева. Вторые валяются
на останках сюрреалистического животного. Третьи сползают с грани большого куба, на котором лежат еще одни часы, пока что целые, но которые уже атаковали черви. Тишина, никакого тиканья.
Но ты не любишь Дали, твоим богом является Ла Тур, и это его ты искал в фиолетовой больнице.
Я знаю это место. Там нет города с его бездушным могуществом автоматов, настырным говором и рядами черных лимузинов, что мчат бессмысленно, везя человеческие подлости; здесь нет фальшивой музыки, шулеров и биржевиков, продающих чувства оптом и в розницу; нет громадных домов и крупных преступлений; здесь нет импонирующих символов богатства, которое никого не может одарить истинной свободой и внутренним покоем, потому что желает перемолоть всю людскую душу. Зато там имеется одинокое дерево над заливом, над которым повисли звуки брошенной гитары; голубые, зевающие облака вздымаются над вершинами виднеющихся вдалеке скал, и лишь иногда дикий издевательский смех смешивается с воем сирены старого парохода, стыдя тем самым небо, оно же на краткое мгновение свертывается и краснеет по краям словно лист подожженной кальки. Острые раковины, пустые футляры чего-то, что было бесповоротным, ранят пальцы ног, погруженных в приливной волне, и отдают морю капельки крови, подкармливая его еще большей мудростью. Заржавевшая цепь оплетает деревянные столбики помоста, служащий для того, чтобы развешивать рыбацкие сети и дырявые буи, и там же есть мой знакомый, папуас Того, погруженный в тишину собственных мыслей, полуслепой после стольких лет жизни…
Когда ты шел туда, ласковый ветер, дующий от горизонта, начал дрожать, вибрировать все более и более пронзительно, только это его веселье балансировало на грани плача. Ты никак не мог понять, что ему, ветру, нужно, хочет ли он, чтобы ты вернулся, или же, наоборот, подталкивает в направлении гигантского здания больницы на склоне холма, что вздымается над рыбацким портом. Каменные ступени, вьющиеся спиралью вокруг горы, были протерты стекающим по ни узеньким ручейком, который прорезал углубления на их краях. Потом ты остановился перед обширной стеклянной пластиной, как бы погруженной в бледном лунном сиянии. Две ее плоскости бесшумно раздвинулись, открывая вид на бесконечный коридор. Всего лишь двери…
Ты шел по металлическому полу в абсолютной тишине, как бы ступая босыми ногами по облакам, и тебе казалось, что ты несешь с собой все это огромное строение, легонькое будто пушинка. В какое-то мгновение перед тобой, словно привидение, появился человек в белых одеждах и с капюшоном, закрывающим лицо; он был одновременно похож на монаха и на бедуина. Лицо его заслоняла глубокая тень, не позволяющая узнать черты; ты видел лишь глаза – неестественно огромные и блестящие, глаза бывшего фанатика, который пережил многое и достиг наивысшего посвящения, того неземного покоя, который позволяет быть арбитром для других.