— Проходи, воробей, не стой у дверей, гостем будешь, — складно приглашает дядя Вася, и в голосе его я ловлю отзвуки прошлого. — Ну шагай же, чего прилип к месту, и давай поцелуемся…
Если бы вы знали, как нестерпимо больно и неудобно обнимать взрослого человека, когда он ниже тебя ростом, когда ты знаешь, что он должен быть и был — был! — выше тебя… Я понимаю, мне нужно было сдержаться, собрать все силы и сдержаться, а я вместо этого разревелся, как самая последняя нюня, и ничего не мог поделать с собой.
— Ну, тезка, ну, воробей, не будь же мокрой вороной, — прижимая к себе и потихоньку похлопывая ладонью по моей спине, уговаривает дядя Вася, и голос его вздрагивает. — Никогда не подумал бы, что ты можешь так распуститься, ай-ай-ай… Называешь себя чапаевцем, а сам… Ну будет, ну все… Похлюпал малость, и хватит.
— Ага, и хватит, — отвечаю я, швыркая носом, — и хватит, дядя Вася…
— Вот и отлично! Закрывайся и пойдем в передний угол, будем чай пить и разговаривать.
Я стал закрывать дверь, а позади опять застучало — стук-стук, стук-стук. Что это? Обернувшись, я чуть не вскрикнул — успел заткнуть рот кулаком… Дядя Вася, опираясь на две деревяшки с ручками, «шел» в комнату и постукивал этими деревяшками об пол… Шел? Полз? Передвигался?.. Я не знаю, как теперь говорить об этом, когда дядя Вася преодолевает каждый метр пространства, когда он… «идет». Одной ноги, левой, у него нет по самое колено, другая отсечена выше щиколотки. И эти разновеликие обрубки, которые когда-то были ногами, крепкими мускулистыми ногами, наводят на меня ужас. Перед глазами вновь всплывает тот день, когда после ливневого дождя мы играли в лапту. И вновь в ушах звучат удары по мячу, азартные голоса мальчишек и торжествующий вопль дяди Васи, ринувшегося вперед. Мелькают его крепкие ноги, забрызганные черными родинками грязи, летят во все стороны сверкающие осколки серебряных луж…
Когда я вошел в комнату, дядя Вася уже сидел на стуле и разливал из чайника в бокалы чай. Бокалы дымились паром, вкусно пахло свежей заваркой.
— Ну, садись, воробей, попьем чайку, побеседуем, посмотрим друг на друга, — взглядывая на меня повеселевшими глазами, говорит дядя Вася и неожиданно добавляет: — А ты ничего… подрос и в плечах пошире стал… Сколько мы с тобой не виделись?
— Больше года…
— Ого, сколько! Быстро идет время, быстро… — Дядя Вася дует в бокал, сложив губы трубочкой, и делает маленький глоток. — Горячий, не обожгись… А как дома? Мать здорова, работает?
— Ничего, работает, устает только сильно.
Дядя Вася кивает, соглашаясь.
— Отец пишет?
— Редко. Давно письма не было. Мама беспокоится.
По лицу дяди Васи пробегает чуть заметная хмурь. Бросив на меня острый боковой взгляд, сказал:
— Там некогда писать часто. Будет свободная минутка — напишет… Да ты чего не ешь, не пьешь чай? А ну-ка бери колбасу, хлеб, вот вилка — вон тушенка… Давай, давай, наворачивай, не стесняйся!
По совести признаться, я давно глотал слюнки. Круг сухой колбасы, вскрытая банка тушенки, от которой исходил головокружительный запах, белые комья сахара, кирпич пшеничного хлеба — какое богатство, сколько вкуснейших вещей! И как давно я не пробовал ни колбасы, ни мяса — даже боязно руку протянуть! И все это, с разрешения дяди Васи, я начинаю есть. Ем и боюсь, что вот сейчас он скажет: хватит, и уберет со стола и колбасу, и тушенку, и сахар. А ему, видно, нравится мой волчий аппетит, и он приговаривает:
— Ешь, ешь, не стесняйся… Оголодали вы здесь, в тылу…
Насытившись, разомлевший от горячего чая, отваливаюсь от стола.
— Спасибо, дядя Вася, наелся…
— Очень хорошо, — отвечает он довольный. — Давай теперь поговорим… Матери помогаешь?
— А как же? — удивляюсь я. — Что она попросит, всегда сделаю. Научился даже стряпать — затируху там варить, борщ из крапивы…
— Как из крапивы? — переспрашивает дядя Вася.
— Ну, как… Очень просто, заместо капусты… Помоешь, порежешь и в кастрюлю…
— И вкусно?
— Так себе, кислит малость… А то свекольные листья… Это вкуснее… Научился и пирог с «таком» печь.