— Дядя Вася, а как же с мировой революцией?
Дядя Вася серьезно и долго посмотрел на меня, будто что-то оценивал. Потом сказал:
— Революция продолжается, Василек. Война с фашизмом — это та же революция. Народы победят фашизм, и многие из них построят на своей земле новую счастливую жизнь… Революция продолжается, Василек… — Дядя Вася вздохнул, взъерошил у меня на голове волосы и добавил: — А теперь давай учиться ходить… Р-раз! Мы возьмем свое, всем чертям назло, возьмем!
17
Ранним воскресным утром меня разбудила мама. Тронула тихонько за плечо и прошептала в самое ухо:
— Вставай, сонуля, вставай…
Не открывая глаз, я сладко потягиваюсь и, переполненный каким-то смутным ощущением радости, тяну:
— Какой сон я видел! Большущий сад… Яблони цветут… Так красиво, аж голова кружится… А мы идем по дорожке: ты, я и папка — и смеемся… И потом яблони начали терять цвет, такая метель поднялась, как зимой… Я полежу еще немного, посмотрю, что дальше будет.
— Ну, вот, — с укоризной в голосе отвечает мама. — Нафантазировал, бог знает чего. Вставай, умывайся и кушай, а то завтрак простынет. Сейчас тетя Катя Киселева зайдет, а ты еще в постели.
— Не хочется, ма… — дурю я. — Я еще минутку… Только одну минуту.
— Василий! — сердится мама. — Мне это не нравится.
Я соскакиваю с постели. Зябко, хочется спать. Солнце еще не греет, в комнате утренняя чистая прохлада — мама открыла окно. Я топчусь на месте, ежусь, зеваю во весь рот. Мама смотрит на меня, сложив руки на груди, и глаза ее, удивительно прозрачные, усмехаются. Завитки волос у нее на голове еще влажные и хранят следы гребенки. И вообще вся она какая-то свежая, по-утреннему красивая. Сонливость соскакивает с меня, как с гуся вода. Мне хочется без конца смотреть на нее, подмечать в ней новые черточки, не замеченные раньше, любоваться ее крепкой тонкой фигуркой и с тихой, томительной радостью, щемящей сердце, ревниво думать, что она у меня самая красивая на свете. Я стесняюсь говорить о своей любви к маме, но я так люблю ее!
А мама, насмешливо растягивая слова, говорит:
— Со-оня, лентя-яй… До каких пор тебя ждать?
И тогда я подпрыгиваю на одном месте, подбегаю к ней, чмокаю в щеку и кричу:
— Одна минута, и я готов!
Мать качает головой и бросает мне вслед — тихо и несердито:
— Вот сумасшедший…
В комнату вваливается Киселиха и сразу заполняет ее собой. Толстая, с большим, плотно набитым мешком на плече, она неуклюже, по-медвежьи, топчется у дверей и грубым голосом гудит:
— Эй, Смелковы, дрыхнете? Нет? Ну, тогда пошли… Работы у меня нонче, хоть отбавляй — барахла разного целый воз тащу… Не пойму я, Вера, и чего это несут и несут ко мне тряпки? Кажись, и другие могут спустить, а вот почему-то ко мне тащат…
Мать отвечает быстрым звонким говорком, завязывая под подбородком концы белой косынки:
— Ты выгодно продать можешь, вот поэтому, наверно, и несут… Кормиться людям надо как-то, ну и спускают последнюю одежонку. А ты торговать, рядиться можешь.
— Ну, рази так, — соглашается тетя Катя. — Это я могу… Уж чего-чего, а это я… с нашим удовольствием. Так окручу да заговорю какую бабу, что она бедная обалдеет даже. А уж как увижу, что обалдела, тут уж наша взяла — всучу ей какую ни на есть тряпку, будто только с магазину взяла, будто не надевана ни разу… Ну, пошли.
Я смотрю на тетю Катю во все глаза. От ее большой тяжелой фигуры веет такой неукротимой энергией, напористостью, что веришь: да, любой обалдеет после пяти минут разговора с Киселихой. И когда она такой стала? Ведь еще совсем недавно, год-полтора назад, она была тихой женщиной, незаметной и ласковой. Любила печь пироги с капустой и угощать ими ребятишек. Бывало, придешь к ним, а в квартире пахнет дрожжами, перекипевшим подсолнечным маслом, томящимися под полотенцем румяными пирогами. Большущим ножам с деревянной ручкой тетя Катя отрежет край пирога и протягивает тебе, приговаривая:
— Скушай на здоровье, касатик… Да не стесняйся, бери, мало будет — еще отрежу…
— Да не хочу я, тетя Катя! Мы уже позавтракали, — с отчаянием отказываюсь я, а тетя Катя обижается:
— Брезгуешь, значит, да?
И как скажет она эти слова, так хочешь — не хочешь, а возьмешь кусище пирога, и хочешь — не хочешь, будешь жевать и, обжигаясь, глотать, хотя глотать, собственно, уже некуда. А тетя Катя обмахнет фартуком табуретку, сядет и смотрит на тебя такими хорошими и ласковыми глазами. О чем она думала в те минуты?
Муж тети Кати — дядя Яша, в противоположность ей, был маленьким, худым и некрасивым. Но скуластое, изрезанное ранними морщинами лицо его красили чудесные карие глаза, всегда задумчивые и почему-то печальные. Казалось, знает этот человек что-то такое, чего не знают другие, и это постоянно угнетает его, заставляет углубляться в свои мысли, печалит. Даже тогда, когда дядя Яша был веселым и смеялся, глаза его оставались задумчивыми и печальными.