Работал дядя Яша бурильщиком в конторе нефтеразведки, и газ, которым для отопления пользовались сейчас в городе, шел из скважин, пробуренных им. Работа у бурильщика тяжелая, требует большой выносливости и физической силы. В этом я убедился, когда побывал у дяди Яши на буровой. Но, к моему удивлению, дядя Яша никогда не уставал. По крайней мере, я не видел его уставшим. Всегда он был ровным, спокойным, и, казалось, ничто на свете не может вывести его из этого привычного ему состояния.
У дяди Яши и тети Кати детей не было. Может быть, поэтому так ласково и тепло они относились ко всем соседским ребятишкам. Они мне нравились, и я у них бывал часто…
В первые же дни войны дядя Яша Киселев ушел в армию, а через полгода тетя Катя получила похоронную — извещение о его гибели. И с тех пор другой стала ласковая, добрая тетя Катя, и зовут ее теперь по-другому: Киселиха да Киселиха.
Улица встречает нас солнечной прохладой и громким возбужденным криком воробьев — собрались на дороге стайкой и орут во все горло друг на друга, словно не поделили что-то и ругаются. По тротуарам спешат женщины с сумками, корзинами — на базар. Сегодня воскресенье, и на базаре соберется много народу: это я хорошо знаю. И опять, как и в прошлые дни, будет много крику, и смеха, и слез. Будут мелькать перед глазами потные распаренные лица, высветленные азартом глаза, красные бумажки тридцаток, руки, встряхивающие тряпье…
Тетя Катя шагает по-мужски, широко. Тяжести мешка она как будто не чувствует — идет и гудит, гудит без передышки своим трубным голосом, рассказывая матери о тех, кто принес ей барахло, чтобы спустить его на «толчке».
— …да ты, поди, помнишь ее, Маринку-то — маленькая такая, рыженькая, все лицо в конопушках, как воробьиное яйцо… Вспомнила?
— Что-то припоминаю, — отвечает мама.
— Ну вот… Приходит и слезьми обливается: костюм мужнин принесла… Мужика-то с месяц назад убило, похоронку получила. Говорит, дитя кормить нечем, берегла костюм, как память, а вот-приходится и его на толчок нести… Смотрю я, ну как отказать бабенке — у самой такой же коленкор, Яшу-то моего тоже… Ох-хо-хо-хоньки… Ладно, говорю, белугой-то реветь, снесу твой костюм… — Тетя Катя перебрасывает мешок с одного плеча на другое и ворчит: — Вот набрала и тащу, как лошадь… фу, жарко.
— На что только не пойдешь ради куска хлеба. Кто бы поверил до войны, что мы так будем жить? Никто не поверил бы… А ведь как зажили-то было, а?
Мама качает головой и тихо говорит. Тетя Катя громко вздыхает:
— Как не помнить! Оперились вроде, в колею вошли и нате — война. И откуда они взялись, фашисты эти проклятые?.. Бывало, принесет Яша деньги — двести, а то и триста рублей, и говорит весело так: «Ну, Катерина — нарисована картина, разбогатели мы нынче. Иди скорее в магазин, покупай что хошь». Накуплю всего и иду домой с полными руками — ни горюшка, ни заботы.
Сначала я внимательно слушаю разговор взрослых, но вскоре интерес к нему пропадает: опять говорят о том же, что и каждый день, — о нехватках, дороговизне, карточках и огромных очередях за хлебом. Надоело, теперь это уже не волнует. Даже то, что какая-то Маринка, у которой лицо похоже на воробьиное яйцо, получила «похоронку» и ей сейчас нечем кормить своего дитя…
Солнце поднимается все выше. Тени от домов, темные, закрывающие пол-улицы, становятся короче. Заметно теплеет. На обочинах мостовой, в пыли, купаются воробьи. И чиликают во все воробьиное горло. Может быть, они не ругаются, а радуются? Но чему? Радоваться нет причины…
18
Базар находится на краю города, у подножия высокой горы, на самом гребне которой одиноко стоит посеревшая от времени и непогод водонапорная будка городской водопроводной сети. С одной стороны он примыкает к Татарской слободе, а с двух других непосредственно к городу, начинающемуся здесь огромной общественной баней, над которой вечно дымит высокая труба с круглой, черной от копоти, металлической сеткой на самом верху.
Базар огорожен штакетником, во многих местах зияющим дырами. За штакетом видны навесы над деревянными стойками, складские помещения, ларьки, магазины. В базарные дни вся огромная площадь рынка бывает запружена темной шевелящейся массой различного люда, над которой, то спадая, то наливаясь силой, день-деньской плавает смутный, чем-то пугающий гул. Железная рука нужды смела сюда людей, соединила на время невидимыми нитями в огромную толпу, и они, немного ошеломленные и растерянные, ходят друг за другом. И ждут. Ждут покорно, терпеливо и упорно.