Смотрю на Пызю. Он доволен — глаза у него молодо и свежо поблескивают, а беззубый запавший рот кривится в ехидной улыбочке… Что ему сказать? У меня нет таких слов, чтобы сразить его наповал. У меня есть только большая неимоверная ненависть в груди, такая большая, что она вот-вот будет выплескиваться наружу…
Подняв ведро, я отхожу от Пызи. Теперь я до конца понял то последнее письмо от папки, и мне нужно теперь побыть одному, подумать, успокоиться. Выливаю остаток воды на землю. Кто-то рядом грубо и зло сказал:
— Пропало добро, пропали рубли, эх-ма-а!..
Кровь громкими толчками бросилась мне в голову и забилась в висках — шумно и торопливо. И я почувствовал: пылает не только лицо, но и уши, шея, грудь… Стыдно — нестерпимо, до слез!.. Не взглянув на того, кто сказал эти слова, пошел к штакету — там лаз есть. Поскорее бы выбраться из этого проклятого места! Ноги моей не будет больше здесь — никогда, никогда!
21
Домой возвращаюсь один. Я должен был подождать Арика и Вальку, но дожидаться не стал. Это не по-товарищески, и Валька Шпик, конечно, скажет мне об этом в глаза. Я даже представил, как он будет говорить: живот вперед, маленькие круглые глаза затвердеют, упершись мне куда-то в переносицу, руки за спину… Но мне все равно. Меня нисколько не волнует, что скажет Шпик, как будет смотреть Арик… Мне не до них. В ушах звучит назойливо и пугающе: «Немцы к Волге подходят, а там, поди, твой отец… К Волге… К Волге подходят…»
Я видел Волгу только на ученической карте. Синяя жилка, петляющая с севера на юг. От нее до западной границы — тысячи километров… Неужели немцы такие сильные, что их нельзя остановить? Ведь били же их, русские раньше… Еще Александр Невский семьсот лет назад в Чудском озере топил… И зимой в прошлом году под Москвой им дали по шеям… «К Волге подходят… а там твой отец…»
Из калитки нашего дома вышла женщина-почтальон. Через плечо — тяжелая сумка, набитая газетами и письмами. Я хорошо знаю почтальона в лицо. У нее измученные зеленые глаза, твердые тонкие губы, острый подбородок, из-под косынки на лоб всегда выбивается прямая русая прядка, и она маленькой нервной рукой то и дело заправляет ее под повязку. Я окликаю:
— Тетя!
Она оборачивается и над усталыми своими глазами сводит к переносице тонкие брови. Погромыхивая ведром, робко подхожу к ней. С надеждой спрашиваю:
— Смелковым писем нет?
Она продолжительно смотрит на меня и, наверно, вспомнив, вдруг улыбается:
— Есть. Под дверь подсунула — дома у вас никого нет…
В улыбке она открыла белые зубы, и лицо ее от этого сразу помолодело, стало красивым.
— Иди, иди, тебе письмо…
— Мне?
— Тебе, — кивнула она, продолжая улыбаться. — Василию Петровичу Смелкову… Ведь это ты — Василий Петрович?
— Спасибо, — не отвечая на вопрос, тороплюсь я. — Большое спасибо…
Письмо от отца. Я сразу узнал его почерк. И почтальонка сказала правду: на мое имя. От волнения не могу вскрыть конверт. Да, письмо в конверте. Раньше папка присылал просто треугольники, а сегодня в конверте…
«Вася, сынок, здравствуй!
Сегодня у меня хороший день, и я решил поделиться своей радостью с тобой. Сегодня мне вручили орден Красной Звезды. Товарищи поздравили меня, пожелали хорошо бить фрицев. И я постараюсь выполнить их пожелание…
Вспомнил и думаю сейчас не только о тебе, нашей маме, но и о твоем дедушке — моем отце. Я рассказывал тебе о нем — помнишь?
Он был сильный и крепкий человек. Мастеровой. Умел все делать: и плотничать, и столярить, и кузнечить. Работал он ловко, словно песню пел, и вещи делал такие, что залюбуешься, глаз не отведешь. А жил бедно, хуже некуда. Семья у нас большущая была — я по счету шестой. И когда началась гражданская война, ушел твой дед добывать светлую долю, бороться за Советскую власть. Служил конником в дивизии Василия Ивановича Чапаева…
Ты, наверное, знаешь, что чапаевцы освободили наш город от беляков? В этих боях участвовал и твой дед. Здорово, говорят, рубал он белогвардейскую сволочь. Сам Чапаев благодарил его за это перед всеми бойцами. А когда дивизия Чапаева покидала город, твой дед остался наводить в нем порядок, устанавливать нашу власть. Да не пришлось ему до конца довести свое дело…
В тот вечер он пришел поздно. Сварил картошки в мундире, сел поужинать. Стол стоял у самого окна, и деда было видно с улицы. Сидит он, счищает с картошки кожуру, обмакивает в соль на столе, кушает… И вдруг выстрел… Прямо через стекло. Сунулся твой дед в картофельные ошкурки… Пуля попала в висок, вышла в верхней части головы, ударилась о потолок и упала прямо в глиняный горшок с картошкой…