Я повернулся к стене и не слышал, что ответила мама. Мне было немножко обидно за дядю Васю. И грустно. Конечно, они поженятся — чего уж там! — и все тогда пойдет по-другому: и у них, и у меня. Тогда в квартире дяди Васи станет хозяйкой тетя Катя…
Не помню, как я заснул в тот вечер, — усталость сморила. Мама и тетя Катя еще шептались, и этот размеренный шепот, словно шуршание дождя за окном, действовал усыпляюще…
22
Мы не заметили, как наступил конец августа. Лето пошло на убыль. Дни стали не такими жаркими и как-то поблекли в красках — посерели, потяжелели. По утрам было свежо и звонко в воздухе, а к полудню все заметно менялось: становилось не таким привлекательным — примелькавшимся, давным-давно знакомым. Зелень на деревьях потучнела, стала темной, жирной — поспела. И если присмотреться повнимательней, то можно кое-где уже найти пожелтевший или побагряневший лист. Он еще держится на ветке, но пройдет немного времени, и, нехотя кружась в падении, он обреченно ляжет на землю. В один прекрасный день осень превратит деревья в фантастические, пылающие неповторимыми красками факела, за первым листком порхнет другой, третий, и начнется листопад. Ты будешь шагать по улицам, сгребать ногами разноцветье опавших листьев, и в груди у тебя будет звучать музыка — светлая и немножко грустная…
В глубине парка дорожки покрыты прошлогодней листвой. Они шуршат под ногами, как стружки, и от этого почему-то становится тревожно на душе. Где-то в акациях цвенькает синица — уже прилетела из-за города, — и ясный голосок ее, остро прорезающий прозрачный воздух, Как-то особенно четко подчеркивает настороженную тишину парка.
Валька Шпик не выдерживает, и посматривая вокруг, говорит:
— Как тихо… Ну послушайте, как тихо…
У Вальки от напряжения затвердело лицо и только глаза, ожидающие и ищущие, бегают из стороны в сторону.
— Ну, чего ты? — не понимая его состояния, почти шепотом спрашиваю я. — Пошли.
— Знаешь, даже боязно… такая тишина…
Арик молчит, но я вижу, что и он к чему-то прислушивается. Потом, неожиданно повернувшись к нам, шепчет:
— Ветра нет, а листья шуршат… На земле… Слушайте.
Мы слушаем. В ушах звенит от напряжения. Это тишина звенит — застоявшаяся, ничем не нарушаемая много дней. Да и кто ее нарушит? С тех пор, как началась война, сюда почти никто не приходит, хотя парк и находится в центре города.
— Вот-вот… опять шуршит, — неясно бормочет Арик.
— Ага, — выдыхает Шпик и кивает головой.
Я тоже услышал шорох и подумал, что это прошлогодние листья шуршат, укладываясь на земле поудобнее. Что же еще?
— Хватит стоять, пошли…
Монумент вырос перед нами неожиданно. Свернули с дорожки и — вот он, словно из земли вырвался стремительной, туго натянутой струей и, врезавшись в голубое небо, застыл, поблескивая темно-красным, отполированным гранитом, — строгий, величавый и скорбный. Деревья, словно в поклоне, протянули к нему со всех сторон обремененные листвой ветви и не шелохнутся. На отполированном граните холодно и строго поблескивает, пятиконечная звезда, отлитая из нержавеющей стали, а под ней надпись: «Вечная слава борцам за народную долю» — и еще ниже — помельче: «Спите спокойно, товарищи, мы доведем ваше дело до конца».
Вокруг монумента — невысокая, чугунного узорчатого литья изгородь, а за изгородью — надгробная плита, на которой высечены две цифры — «1918—1920 гг.» Что-то дрогнуло, стремительно повернулось во мне, и я почувствовал, что вот-вот к горлу подкатит крик и вырвется наружу, спугнет сгустившуюся здесь тишину, и все исчезнет как в сказке — и эта вознесшаяся к самому небу стремительная струя гранита, и деревья, и Арик с Валькой, склонившие головы, такие притихшие и непохожие на себя… Все исчезнет, и останусь только один я с непонятной, необоримой тяжестью в груди…
Нет, я не плакал. Я понимал, здесь самое неподходящее место для слабости. Здесь нужно только думать, здесь нужно только набираться мужества, заряжаться им на будущие пути-дороги. И потом идти по этим дорогам через годы и всегда помнить, что ты чем-то святым обязан тем людям, которые лежат под этой мраморной плитой и над которыми, устремившись ввысь, застыл в полете мужественный камень-гранит…
Я повернулся и пошел к одинокой скамейке под огромным развесистым кленом. Этот клен, наверно, посадили тогда же, когда ставили скамью на отлитых из чугуна ножках. Я сел и посмотрел на своих товарищей. Они еще стояли у изгороди, они еще думали… Потом Арик пошел в одну сторону, а Валька — в другую. Скрылись за деревьями, и только шуршание прошлогодних листьев под их ногами говорило, что они где-то рядом…