— Нигде не колет?
— Хорошо.
— Носи.
…Нет, никогда я не ел такой каши, не пил такого душистого молока, каким угостила за ужином нас тетя Еня, никогда не спал так крепко, как в ту ночь на теплой лежанке русской печи, занимающей половину избы!.. Легли мы рядком — я, Валька, Арик и Борис — и сразу, утомленные дорогой и новыми впечатлениями, заснули, словно убитые.
25
Я вышел на порожек и остановился. Зябко. Утренний холодок находит щелки в моей одежде и через них пробирается поближе к телу. Ежусь, зеваю, как говорят во весь рот. Еще рано. Солнце только-только расплавленным, красной меди тазом всплыло из-за подернутого пепельной дымкой горизонта и, касаясь его нижней своей кромкой, остановилось. Было такое ощущение: пройдет еще мгновение и оно, огромное, торжественное, медленно покатится по этой еле приметной черте окаёма, завертится, убыстряя бег, и произойдет нечто страшное и веселое. Такого солнца я еще ни разу не видел. Слишком уж большое оно здесь. И щедрое на свет. В городе я видел его уже поднявшимся над крышами домов, закрывавшими горизонт, а здесь оно вывалилось прямо из-под земли на моих глазах, начиненное разгорающимся жаром, большущее, доброе, близкое…
Из избы вышел Иван. Подсмотрел озабоченно вокруг и сказал:
— Дрова нужно готовить на зиму, а где готовить? — И сам себе ответил: — В лесу дорого, да и привезти не на чем… Эх!
— А у нас в городе газ, — похвастался я и тут же понял: брякнул лишнее. Иван повел в мою сторону глазом и прикрыл его бахромой белесых ресниц.
— У вас газ, а у нас… а мы фруктовый сад пилить будем.
— Сад? У вас есть сад?
— А как же? Есть. На задах. Хочешь посмотреть?
— Пойдем.
Через калиточку в плетне вышли на зады, и я увидел его, этот сад. Деревья, могучие, покрытые тучной листвой, стояли притихшие и задумчивые, словно они уже знали о решении хозяина и, покорные, ждали своей участи. У меня заныло сердце. Смотрел я, как листья яблонь, груш и вишен жадно пили утренние лучи восходящего солнца, и не мог понять, зачем, для чего нужно уничтожать такую красоту. И я сказал Ивану:
— Ты не посмеешь, Иван, губить его…
Иван усмехнулся:
— Не посмею? Еще как посмею. Подчистую спилю.
— Но зачем? Ты посмотри только, как он украшает землю! Смотри, как хорошо вокруг!
— Хорошо-то хорошо, да дороговато обходится… Ну, ладно, не поймешь ты, пошли лошадь запрягать.
Я обиделся и промолчал.
Арик и Валька уже поджидали нас, сидя на порожке. Арик по привычке накручивал чубик на палец и задумчиво смотрел перед собой. Валька щепочкой рисовал на земле неясные, замысловатые, фигуры. Увидев нас, Валька сердито спросил:
— Где были? Тетя Еня уже ушла.
— Гуляли, свежим воздухом дышали, — огрызнулся я.
Иван усмехнулся.
— Не обижай ребят, они не виноваты… Ну, что, пошли?
Колхозная конюшня находилась в конце улицы на пригорке. Около нее уже собрался народ — в основном женщины и подростки. Среди них выделялся своей военной гимнастеркой бригадир Гаврилов. Окруженный женщинами, он отдавал какие-то указания.
— Как его звать, бригадира? — спросил я у Ивана.
— Алексей Никитич.
— Почему не на фронте?
— Был, — нехотя ответил мой новый товарищ. — Вернулся контуженый… Сам узнаешь.
Я вспомнил вчерашнюю стычку с бригадиром и промолчал.
Гаврилов нас встретил подергиванием своего тощенького рыженького усика.
— Почему долго спите?
Иван опустил голову, словно в чем-то провинился, а я ответил:
— Спать хочется, вот и спим.
Кто-то из женщин тихонько хихикнул. Гаврилов медленно повернул голову. Смех оборвался. Я подумал: сейчас начнет кричать, но Гаврилов просипел сорванным голосом:
— Смешного ничего не вижу и прошу — не неврируйте меня своим дурацким смехом.
— Не невры, а нервы, — поправил я Гаврилова. И вдруг, как я и ожидал, он закричал тонко и сипло:
— Мо-олча-ать! — И без всякого перехода, на том же высоком тоне: — Маркин, иди запрягай! А я посмотрю, как этот разговорчивый молодой человек будет нынче работать на веялке, заработает ли он себе на обед!
А страшно не люблю, когда на меня кричат или чем-то угрожают. Не помню такого случая, чтобы мама, а тем более отец, накричали на меня или пригрозили. Разговаривали со мной спокойно, а если же я что-нибудь не понимал, разъясняли. И вдруг совершенно незнакомый человек, мужчина, побывавший на фронте, кричит на меня на пределе голоса, грозится оставить без обеда. Меня так и затрясло всего, я даже заикаться стал. Грубо, прямо в глаза, срывающимся голосом я сказал Гаврилову: