— Чепухенция, Арик, — говорю я своему товарищу как можно равнодушнее. — Девчонка она, как все девчонки… Я ее и знать не знаю, только вчера увидел…
Арька не ответил. Он следил за полетом орлика и машинально накручивал чубик на палец — накрутит и бросит, опять накрутит и бросит…
Подошел и бухнулся животом на зерно Валька Шпик. Сыто посапывая носом, сказал:
— Там газеты читают, сводки с фронтов… Послушаем?
— Обязательно послушаем, — ответил я и поднялся.
Тася сидела в кругу присмиревших женщин и читала громко, растягивая окончания слов:
— …за минувшие сутки существенных изменений не произошло…
— Посмотри, девонька, о Сталинграде ничего нет? — попросила тетя Еня.
Тася, шурша газетой, забегала глазами по заголовкам.
— Есть… Вот…
Слушал я, затаив дыхание, не сводя глаз с Тасиного лица… «Город горел… Ожесточенные бои шли за каждый дом… Немцы рвались к берегу Волги… Герой Павлов и его бойцы — на прежних рубежах. Они решили стоять насмерть… Советские бойцы идут на танки с единственной гранатой в руке и уничтожают бронированные чудовища… Город борется, город живет…»
У Таси от волнения пресекается голос, кончиком языка она облизывает сухие губы, на русалочьих ясных глазах — блестящие капельки слез. Лица у женщин посуровели, стали задумчивыми и словно затвердели. Резче выступили морщины, явственней обозначилась застаревшая утомленность. Казалось, они видят этот горящий город на великой русской реке, слышат несмолкаемый гул боя, видят бойцов, отражающих яростные атаки обезумевших фашистов, видят и как бы говорят: «Держитесь, родные, мы — с вами, весь народ с вами… Вы должны победить…»
Когда Тася кончила читать, мгновение стояла тишина. Потом, сразу спугнув ее своим басом, заговорил председатель. Надвинув фуражку на самые брови, он посматривал маленькими серьезными глазками то на одну, то на другую женщину и, как в бочку, гудел:
— Послушаешь, аж мороз по коже подирает… Слышали, как стоит вопрос: или — или… Или они — нас, или мы — их… Но побить должны мы их… Во что бы то ни стало. Это и от нас зависит, вот здесь, на току… Слышите, бабы, и от нас зависит!
— Понятно, чего уж там, — говорит тетя Еня.
— Понятно? — подхватывает Язев и, сдернув фуражку, большим платком начинает отирать круглую лысую голову. — А вот мне непонятно. Долго возимся с уборкой. Торопиться надо, торопиться!
— Можно было бы и ночью работать, да в темноте много не наработаешь, — говорит тетя Еня.
— Возить хлеб можно и ночью, а грузить при керосиновых фонарях, — поддерживает ее черноглазая. Паша. Она посмотрела на председателя, застеснялась чего-то, раскраснелась.
— Во, во! — подхватил ее слова Николай Иванович. — Можно при керосиновых фонарях, чудесненько! Согласны, бабоньки?
— Факт, согласны, — загомонили женщины. — А как с хозяйством своим быть? У меня, например, и корову некому подоить.
— Можно побывать дома, подоить и вернуться, — опять подала голос Паша. — Тут не так уж и далеко.
— Чудесненько!
— А и правда, девоньки, могем же мы часиков до двенадцати работать! Дедушка Егор вон говорит, что и дожди скоро пойдут… Пропадет хлебец-то…
Женщины опять заговорили все разом, перебивая друг друга, и нельзя было понять, то ли они согласны с последним предложением, то ли нет. Николай Иванович, видимо, понял их гомон правильно:
— Вот и чудесненько!.. Гаврилов!
— Здесь я…
— Организуй все как полагается, обеспечь подводы…
— Будет сделано, Николай Иванович.