Гроб несли несколько мужчин на перекинутых через плечо белых полотенцах. Позади гроба нестройной толпой, в темных косынках шли женщины. Дико вскрикивала жена Сергея Петровича — маленькая, похожая на девочку. Ее вели под руки. По бокам небольшой толпы шли ребятишки и жадными испуганными глазенками, по-цыплячьи вытягивая тонкие шейки, посматривали на гроб. Позади всех вел свою попрыгушку Гришка-шофер. Он вез невысокую деревянную пирамиду с красной звездочкой на верхушке. Увидев меня, Гришка кивнул серьезно, как взрослый.
На маленьком мокром кладбище стояли одинокие, покосившиеся, словно они замерзли, кресты. Пирамидок со звездочками было меньше, и они выглядели почему-то веселей, наверно, потому, что их звездочки смотрели прямо в небо, по которому, меняя свои очертания, и дробясь, летели остатки туч.
Могила для Сергея Петровича была уже вырыта. В красную глину, выброшенную из нее, были воткнуты три лопаты. Громче закричала жена умершего, сдержанно зарыдало еще несколько женщин. Председатель колхоза Язев говорил прощальную речь. Он резко взмахивал рукой, лысина его блестела под солнцем, рокочущий бас заглушал плач женщин.
— …прощай, наш дорогой товарищ! Ты честно исполнил свой долг, память о тебе… — говорил Николай Иванович.
Рядом с председателем стоял Гаврилов. Он вытянулся по стойке «смирно», лицо у него закаменело, даже глаза превратились в два стеклышка — не моргнут, не поведут зрачком. И на этом лице рыжие редкие усишки казались мне еще более ненужными и смешными.
Потом говорил прощальное слово директор МТС, говорил слабым голосом, и я почти ничего не разобрал — ветер относил его слова в сторону. А когда он закончил, вдруг откуда-то с неба на землю упали невыразимо печальные, хватающие за сердце звуки. Все вскинули головы. Высоко-высоко, направляясь на юг, летели журавли и трубили прощальную песню. Казалось, они видели, что происходило здесь, на маленьком сером кладбище, и решили тоже попрощаться с человеком, который еще совсем недавно, весной, видел их стройный лет на север. Журавли летели острым косяком и кричали, кричали, уверенно взмахивая своими сильными крыльями. Вот черная их строчка, прошивая синеву неба, постепенно стала таять и наконец исчезла… Мужчины на веревках опустили гроб, взялись за лопаты… Прощай, Сергей Петрович!
В хате я застал одного Арьку. На кладбище он не ходил и сейчас сидел у стола задумчивый и хмурый.
— Ты чего? — спросил я.
— Да так… ничего…
— Где Валька?
— Не знаю. Сказал, что пойдет прогуляться… А на похоронах он разве не был?
— Не видел.
Арик стал накручивать на палец свой подросший чубик. Я положил ему руку на плечо.
— Послушай, чего ты скрываешь? Что с тобой?
Арька посмотрел на меня снизу вверх, и на его коричневых, узкого длинного разреза глазах я увидел маленькие, выступающие откуда-то из глубины прозрачные слезинки. Улыбнувшись как-то жалко и беспомощно, он заговорил тихо и тоскливо:
— Сегодня мама мне приснилась… Такая, какой я до войны ее видел, когда они с папой провожали меня на вокзал… Смотрит на меня… рукой машет, будто прощается… Проснулся, по щекам слезы текут… Где она сейчас? Живая ли, нет? Где отец? — И Арька ткнулся лицом в стол.
Я растерялся. Ну что я скажу ему, чем и какими словами утешу?.. Так вот почему эти дни ходит он неразговорчивый, сторонится меня и Вальку…
— Арик, послушай, не надо… Ты верь, Арька, они еще найдутся… Может, они где-нибудь с партизанами и оттуда нельзя ничего писать… сообщить… Ведь может же так быть?.. Подождать же надо…
Я говорил, а у Арьки вздрагивали плечи. И опять мне послышался прощальный, такой невыразимо печальный и прекрасный крик улетающих на юг журавлей. И сердце у меня сжималось от горя и боли, от желания сделать людям что-нибудь такое, чтобы не было этой проклятой войны и похоронок, чтобы Арька нашел своих отца и мать, чтобы не слышать рассказов по радио о Сталинграде, где днем и ночью, днем и ночью гибнут наши отцы, отстаивая нашу родную землю, чтобы люди не знали слез и горя, а только радость и счастье…
Пришел Иван. Не раздеваясь, сел на скамье у порога, зачерпнул жестяным ковшиком воды из ведра, попил. Посидел, помолчал, глядя на пол, поднялся, вздохнул.
— Вот так, значит… Мертвых хоронят, живые остаются. Пошли, ребята, воду носить. Нынче суббота, мать баню топить будет.
Признаться, предложение Ивана озадачило меня.