— Ты чего же стоишь, чего смотришь? — вздрагивающим от гнева голосом заговорила она, обращаясь к Гаврилову.
Бригадир медленно, словно нехотя, повернул к ней голову.
— Ты что-то сказала? — растягивая слова, спросил он.
— Сказала, сказала! — закричала вдруг тетя Еня. — Почему не поможешь ребятишкам? Нравится смотреть, как они надрываются? А ну берись за медики! Не таращь зенки, побаловался! Грузи, иначе катись отсюда к чертовой матери и не появляйся больше! И-ишь, цаца какая — бригадир!..
— Маркина! — взвизгнул Гаврилов. — У меня контузии, нервы! Я кровь за вас на фронте проливал! А ну замолчи!
— Ах, замолчать?! Привык, когда молчат? А вот этого ты не хотел? — Неожиданно тетя Еня сложила из пальцев аккуратный и выразительный кукиш и сунула прямо под нос бригадиру. — Не хотел? На, понюхай, чтобы я еще молчала перед тобой… Грузи мешки, так твою растак! Наел рожу-то, бесстыжие твои глаза, и прохлаждаешься!.. Люди до седьмого пота работают, пацанята из города помогать приехали, а ты, жеребец этакий, заложил руки за спину и похаживаешь!..
Я не узнавал тетю Еню. Тихая незаметная женщина с добрыми голубыми глазами, работящая, как все деревенские хозяйки, побаивающаяся бригадира, от которого во многом зависело благополучие ее семьи, она вдруг превратилась в человека, который не может без возмущения смотреть на безобразия мужчины, которого по недоразумению наделили известной властью, не может и открыто заявляет об этом всему свету. И такая тетя Еня мне нравилась больше, стала понятней и ближе.
Гаврилова и тетю Еню окружили колхозницы. Слушали, что выговаривает бригадиру их подруга, молча смотрели перед собой. Наконец Гаврилов не выдержал, плюнул и сквозь зубы выдавил:
— А подите вы… ведьмы старые! — и быстрым шагом скрылся за ворохом зерна.
Женщины разошлись, а мы снова принялись за погрузку мешков. Неожиданно к нам на помощь пришел Гришка-шофер.
— Надо помочь, — играя плутоватыми глазами, сказал он, — а то и мне достанется…
Худой, с тонкими руками, Гришка неожиданно оказался сильным и ловким мальчишкой. Вчетвером мы раскачивали мешок, Гришка кричал: «Раз-два, взяли!» — и пузатый, набитый зерном чувал легко взлетал вверх, основательно ложился на выщербленные доски кузова. Когда загрузили машину, Гришка, отирая вспотевшее лицо, подмигнул и сказал:
— Знай наших, мы все-таки из другой системы — из мэ-тэ-сэ… У нас так: раз-два, и — в шляпе…
33
Вечером после ужина мы втроем пошли на ток, решили навестить деда Егора.
На току было непривычно тихо, и все здесь казалось незнакомым. В темноте белели вороха зерна, от него едва ощутимо наплывало тепло, собранное за день. Легкий ветерок доносил сюда из степи пряный аромат полынка и еще чего-то терпкого и сладкого. Высоко в небе лучились звезды — большие и почему-то зеленоватые.
Откуда-то, словно вылепилась из ночной тьмы, появилась темная фигура деда Егора.
— Эт кто жа шляется здесь ночью, а? — спросил, он, стараясь придать своему дребезжащему голосу строгость. — Эт по какому жа такому праву, едри твою корень? А ежели я из ружья стрельну, тогда как?
— Что вы, дедушка, — отозвался я, — так вы и застрелить можете…
Дед торопливо зашаркал валенками, приближаясь.
— Так эт никак ты, Василь? Ты гляди-ка, пришел, а? — В голосе старика прозвучало неподдельное удивление. — А я слышу, идут… Кто бы такой идет сюда, думаю… А с тобой-то кто?
— Арик и Валька, друзья мои… Да вы их знаете, тоже здесь работают.
— Как жа, факт, знаю… Ну и ну, едри твою корень… А?.. Хорошо, что пришли, очень даже. Нынче какая молодежь пошла? Не уважают стариков. А мы, почитай, а-аграмадную жизню прожили. Вам у нас учиться надо, на ус мотать, что к чему. А то вон Гаврилов Лешка совсем неспособный ни к чему человек вырос. Надел гимнастерку да галифе и думает, что на этом и свет клином сошелся. Никудышный человечишка: людей не знает, не уважает, землю не любит. Человека уважать, беречь нужно, человек на земле — главнейшее создание природы… Это только фашисты не понимают, что такое человек, потому и войну затеяли. Метлой, метлой каленой нужно смести эту нечисть с лика земли, чтоб не поганили ее, едри твою корень!
Обходя горбатые насыпи зерна, мы подошли к чернеющей в ночи будке. Из ее окошка тускло светился красный, мигучий огонек керосинового фонаря. Дед Егор погремел запором и со скрипок открыл дверь.