— Здорово, молодцы! Чего не веселы, чего носы повесили? Или стужи испугались? До стужи сто лет — то ли будет, то ли нет.
Он сел к нам на нары, положил мешок на пол и повернулся к Андрею.
— Как звать-то тебя, пострел?
— Да ведь не возьмешь ты меня.
— Почему так?
— Рябой я, — вздохнул Андрюшка.
Мужик весело хехекнул.
— Рябой — значит дорогой! Ведь каждая рябинка стоит полтинку. А у тебя их вон сколько! Славно заживем мы с тобой. А имечко свое скажи мне все-таки.
— Андрюшкой его зовут, — говорю ему.
— Значит, Андрей? Тогда, парень, держи нос бодрей и не падай духом, а падай брюхом! Погляди-ка, милый, что я тебе привез-то.
Мужик полез в мешок и достал из него сапоги.
— Ну-ка, Андрюшок, померь их, враз ли будут? Сам наголавливал.
У Андрюшки глаза загорелись. Он спрыгнул с нар и торопливо начал обуваться.
— Не торопись, сынок. Поспешишь — людей насмешишь. Сперва надень шерстяные чулки, они в сапогах, мать связала, а потом и сапоги примеришь.
Пока Андрюшка пыхтел с чулками, веселый мужик доставал из мешка и приговаривал:
— Вот тебе рубашка, вот тебе штаны, есть у них кармашек с правой стороны. Это вот картуз, это вот кафтан — и станешь ты, как пан!
У Андрюшки и глаза разбежались. Он сбросил сапоги и сцапал картуз, потом стал напяливать на себя кафтанчик, а сам аж дрожит весь от радости и смеется от счастья.
А у меня от зависти слезы на глазах навернулись. Везет же людям!
— А тебя как кличут? — спрашивает мужик.
У меня к горлу комок подкатился, и я имя свое никак не выговорю.
— Петькой его зовут! — во все горло кричит довольный Андрюшка.
— Получай, Петя-петушок, золотой гребешок, гостинец. Хозяйка моя, тетка Матрена, тебе прислала.
Он достал со дна мешка узелок, развязал его и разложил передо мной. В узелке были сдобные кралечки, лепешки, пирожки с морковью.
Не раздумывая, начинаю уписывать гостинец.
Андрюшка в это время надел сапоги и стал выплясывать. Сапоги были ему велики, но он говорит: как раз!
— Так их, так!.. — подбадривал Андрюшку веселый мужик. — Бей, не жалей! Износишь — другие сошьем. Ведь я — сам сапожник и тебя, Андрейка, сапожничать научу. Я на все руки мастер: и шорник, и печник. А кому я передам свое ремесло, ежели у меня нет деток? Вот, коли приглянется тебе у нас, приживешься и станешь ты, Андрейка, моим сынком. По душе придусь тебе — зови меня тятей, а не хочешь — зови дядей Ваней, не обижусь.
— Буду звать тятей, тятей! — приплясывал Андрюшка. — Ты хороший, ты мне по душе!..
Дядя Ваня опять весело хехекнул в бороду.
— Не торопись, коза, в лес… Лучше перекуси вот малость на дорожку, а ты, Петя-петушок, не скупись: угощай дружка.
— Пускай ест, жалко, что ли, — говорю не прожевав.
Андрюшка подсел и принялся уплетать за обе щеки.
— Петьку тоже возьмут? — мычит он набитым ртом.
— Вестимо! — отвечает дядя Ваня, расправляя бороду. — Ваши отцы погибли за Советскую власть на гражданской войне, а мы, бывшие бойцы Красной Армии, нешто оставим вас без приюта?
— Ты тоже воевал?! — взвизгнул от радости Андрюшка.
— Было дело, сынок! Столько пороху нюхнул, что и теперь голова болит. Контузию имею, и ранам счет потерял. Об этом обо всем я расскажу тебе дома. А сейчас пойду покалякаю с вашим заведующим Петром Петровичем.
Только мы успели умять с Андрюшкой все гостинцы, и дядя Ваня вернулся, да такой довольный.
— Ну, сынок, попрощайся с Петром Петровичем и пойдем домой. Адресок он нам дал свой. Как только в школе научишься писать, так сразу и настрочишь ему письмецо про свое житье-бытье.
Они ушли, и я остался один-одинешенек. Мне сделалось так грустно, так обидно, что хоть караул кричи. И я бы, наверно, разревелся от тоски, но вижу: дверь потихоньку отворилась, и в барак несмело вошла молоденькая тетенька. Испуганно посмотрела на пустые нары, потом увидала меня, обрадовалась. Подошла ближе, робко села на краешек нар.
Сама она худенькая, носик востренький, а глаза синие-пресиние и большие, будто испугалась чего.
Смотрим друг на дружку и молчим. Я молчал от удивления, что пришла тетенька. До этого к нам только одни мужики приходили, а она — не знаю, отчего молчала. Потом спрашивает меня боязливо:
— Ты пойдешь к нам в детушки жить?
Голосок у нее тихий, и спросила так, будто упрашивала меня пойти к ним в эти самые «детушки». Я готов был пойти жить во что хочешь, только бы не торчать одному на этих проклятых нарах. Да и тетенька мне сразу полюбилась: такая не обругает и уж, конечно, взбучку не станет давать.