— Ешь на здоровье.
Принимаюсь усиленно работать ложкой. Щи мне понравились, и я их все дочиста умял. А Груня сидит рядом, глаз от меня не отрывает и все гладит по голове. Потом в ту же миску из горшка наклала картошки.
— Ешь, на молоке жарила.
Жареная на молоке картошка показалась мне еще слаще, и я тоже всю ее убрал.
От такой еды весь разомлел, меня потянуло ко сну. Едва забрался на печку — сразу уснул, как убитый.
Проснулся вечером, когда на дворе начало смеркаться, а в избушке с тремя маленькими окошечками и вовсе стало темно. Приехал с пахоты хозяин. Груня зажгла висячую керосиновую лам-пешку.
Прошка был небольшого роста. Все лицо у него заросло густой черной щетиной, густые волосы на голове взъерошены, а черные глаза грустные, грустные. Мне казалось, что он, того и гляди, расплачется. Ни мне, ни Груне он в глаза не смотрел, словно боялся нас. Голос у него тихий, разговаривал он совсем мало, а со мной вовсе ничего не говорил.
— Вот это наш сынок Петя, — сказала мужу Груня, подталкивая меня вперед.
Прошка вздохнул тяжело, молча погладил меня по голове и все.
За ужином Груня опять заговорила про меня:
— Одежонку бы надо Пете справить поскорее.
— Как отпашемся, поеду на базар, куплю, — ответил Прошка и опять тяжело вздохнул.
3
Дня через два Груня сшила мне холщовые рубашку и штаны.
— Когда же он на базар поедет? — спрашиваю ее.
— Теперь уже скоро. Еще две полосы пахать осталось.
Погода на дворе стояла сухая, но холодная, и я почти все время сидел дома. Только кое-когда обувал Грунины коты, надевал Прошкину шапку, которой, наверно, в обед будет сто лет, и выходил ко двору. Груня накидывала мне на плечи дырявый Прошкин кафтан, но в нем я и вовсе был, как пугало огородное. «Ничего, — думаю, — скоро Прошка привезет мне с базара ботинки, пиджак, шапку, и заживу я, как пан».
Но как только Прошка кончил пахать, пошли дожди, дорогу так расквасило — не пройти, не проехать.
— Когда же на базар-то? — пристаю к Груне.
— Потерпи, милый, — уговаривала она меня, — видишь, на дворе все как развезло? Нешто мыслимо ехать в такую слякоть! Теперь, когда подморозит.
А дождь все лил и лил… И вдруг ударил крепкий мороз. Я сразу повеселел. Груня тоже.
Прошка начал ладить телегу: подмазал дегтем колеса, сменил ненадежный тяж, подбил доску и в субботу на ночь поехал на базар.
Под утро нежданно-негаданно хлопьями повалил снег.
— Батюшки, батюшки мои, — испуганно металась по избе Груня, — буран-то какой поднялся — света вольного не видать!.. Как бы беда с Прошей не случилась.
— Да не заблудится, ведь он с мужиками поехал, — уговариваю ее.
— Я не про то, — отмахнулась она.
— А про что же?
Груня не ответила. Она уставилась на икону и шептала молитву, усердно крестилась:
— Господи, спаси и помилуй… Отведи, господи, беду от раба твоего грешного Прокофия ради отрока бедного, сироты несчастной…
Весь день она ничего не ела. То выбежит во двор посмотреть, не унялась ли метель, не едет ли Прошенька, то опять молиться начнет да причитания разные бормотать.
После обеда пурга стихла, а вечером Прошка заявился пьянехонек и с пустыми руками.
Груня распрягла лошадь, потом пришла в избу, встала у печки и уставилась большими-пребольшими глазами на Прошку.
Пьяный, тот разговорился вовсю, откуда чего взялось: и голос стал грозный, и глаза смотрят прямо на нас, и слов разных, хоть отбавляй.
Он сидел на лавке у стола, раскинув широко ноги.
— Петька, поди сюда! — позвал строго.
— Зачем он тебе понадобился? — вступилась Груня.
— Не твоего ума дело, дура-баба. Знай, сверчок, свой шесток! — прицыкнул на жену Прошка. — А ты не бойся, не съем.
Я подошел к нему.
— Ну, чего сбычился? Я кто тебе? Тя-тя. Уразумел? Ты, стервец, должен меня почитать, ублажать… Я тебя, шпингалета, кормлю, пою, одеваю, обуваю…
— Где она, твоя обувка?! — озлился я. — Босый хожу!..
— Ишь, ишь, какой шустрый стал! А зачем тебе обувка? На печке и разумши гоже сидеть.
— В школу надо ходить.
Прошка икнул, усмехнулся.
— Чего ты в школе не видал? Или тебе больно охота линейкой по загривку получать?
— При Советской власти в школе не бьют.
— Ха-а-а! Видала, видала, какой грамотей выискался? И про Советскую власть знает, и законы все ему известны!.. А где она, твоя Советская власть, где-е-е?! Не дошла она до нас. Мы живем у черта на куличках. И название селу: Глу-ши-ца-а. Уразумел? Глушь непросветная!.. Богатей Тарас Нилыч у нас власть. Чего хочет, то и делает. Он души у бедноты покупает!.. А нешто можно у людей души забирать? Нет, ты скажи мне, грамотей, скажи!.. — больно дернул меня за руку Прошка.