— Других вариантов нет. Надо еще раз в него нырнуть — и мы дома, — оптимистично добавил Спирт.
— А где оно, озеро? — спросил Череп.
— Кажется, там. — Спирт легко махнул рукой в сторону передовой. — Между нашими позициями и немецкими.
— А как мы туда попадем?
— Ножками. Рано или поздно наши в атаку пойдут, а мы за ними — и бултых в воду.
С правой стороны окопа появился Емельянов, за ним шли миловидная девушка с сумкой медсестры через плечо и хмурый сержант с нездоровым желтоватым лицом. Светло-русые волосы девушки обрамляли открытое доброе лицо, которое, казалось, светится изнутри. Россыпь веснушек на щеках и вздернутом носике, широко распахнутые голубые глаза щедро дарили окружающим хорошее настроение и невольно заставляли улыбнуться.
Емельянов кивнул на следопытов.
— Ниночка, вот эти контуженые. Посмотрите, может, что серьезное.
Медсестра присела рядом, и взгляды следопытов рефлекторно опустились на ее коленки. Нина одернула форменную юбку и, ничуть не обидевшись, спросила:
— Что случилось, мальчики?
Следопыты не успели ответить: раздался протяжный, натягивающий нервы свист падающей мины. Рядом грохнуло, больно ударив по барабанным перепонкам. И без того серое небо, казалось, еще больше потемнело от взметнувшихся вверх комьев земли.
Емельянов сдавленно крикнул:
— Ложись!
Но и без команды все повалились на дно окопа. Мины падали одна за другой, заставляя людей вжиматься в грязь. Чувство страха было общим.
Сержант, лицо которого еще больше пожелтело, привстал:
— Ну, началось. Я к Демину.
В это мгновение осколок очередной мины завершил свой полет, напрочь срезав ему голову. Фонтан горячей крови обрушился на лежащего рядом Чуху. Тот вскочил на ноги, поднес к глазам омытые чужой кровью руки и заорал:
— Ааааааааа! Кровь! Кровь! Уберите ее с меня!
Раздался еще один взрыв. Чуха сделал несколько шагов, но споткнулся о голову сержанта и вновь упал на дно окопа:
— Кровь! Снимите ее с меня! Мама!
Нина бросилась к нему, прикрыв своим телом. Чуха бился в истерике, пытаясь встать:
— Кровь! Мама! Мамочка!
Медсестра гладила его по слипшимся от крови волосам, с трудом удерживая:
— Тише. Тише. Скоро все пройдет. Сейчас ее смоем. Ну потерпи!
Чуха обмяк и, вцепившись в Нину, горько зарыдал. Медсестра гладила его, шепча на ухо ласковые слова. Наконец упала последняя мина, и наступила звенящая тишина. Обстрел закончился.
Борман присел на землю, прижавшись спиной к стене окопа. Череп не отрываясь смотрел на отрезанную голову сержанта, словно не понимая, как такое могло произойти, затем, согнувшись, отполз в сторону. Его вырвало. Емельянов привстал, снял пилотку и перекрестился. От обильно разлившейся крови поднимался едва заметный пар. Нина деловито осмотрела следопытов и, заметив кровь на бледном лице Бормана, спросила:
— Вы ранены?
— Где? — Борман машинально провел рукой по голове и вздрогнул. — Ничего не чувствую.
— Зацепило, наверно. Идти можете?
— Могу.
— Идемте со мной в медсанчасть.
Борман послушно пошел за Ниной. Емельянов с жалостью посмотрел на плачущего Чуху, присел рядом, обняв его за плечо:
— Ну, тише, сынко, тише. Не бойся. Вот будут у тебя сыны, какой ты пример им подашь? Закончится война, и спросят они тебя, папка, а как ты воевал? Знаешь, как важно детям гордиться своим отцом? Ты же сейчас их будущее защищаешь.
Спирт мрачно посмотрел на старшину:
— Как ты думаешь, отец, а потомки нам спасибо скажут?
— Спасибо надо заслужить, паря.
Чуха уткнулся в пропахшую потом гимнастерку старшины:
— Мне страшно. Я не хочу умирать.
— Всем страшно. — Емельянов кивнул в сторону тела сержанта. — Ты думаешь, он жить не хотел? И я хочу.
Некоторое время Емельянов молчал, затем продолжил:
— Но и те, кто дома нас ждет, жить хотят. И те, кто еще не родился, дети наши, внуки, должны иметь право на эту жизнь.
Емельянов встал и, схватив за ноги тело сержанта, потащил его за собой.
* * *
К полудню выглянуло солнце. Сразу стало жарко и душно. Грязная жижа на дне окопа густела. В траве жизнерадостно застрекотали насекомые.
Спирт, Череп и Чуха сидели в окопе молча. Делиться впечатлениями никто не хотел. Затянувшееся молчание прервал возвратившийся из медсанчасти Борман. Его волосы были вымыты, лицо казалось свежим и выражало легкое удивление. Он презрительно кинул чистую гимнастерку Чухе и сел рядом со Спиртом. Тот внимательно посмотрел на приятеля.
— Ну че, прибалдел?
— Заткнись.
Спирт мечтательно продолжил:
— А че, клевая телка! Такую бы…
Череп, обрадованный возможностью отвлечься, поддержал Спирта:
— Да, чикса на пять балов. Я бы ей тоже отдался — за стакан семечек.
— Вы моральные уроды… — Борман замолк, подбирая весомые аргументы.
— Ну… Слушаем, ты говори, — неожиданно спокойно сказал Чуха. Он с вызовом смотрел на Бормана, и в этом взгляде было нечто новое.
Борман обвел взглядом приятелей и, решив не провоцировать конфликт, примирительно закончил:
— Не лезьте не в свое дело.
— Я вот чего подумал. Если ее того… то ребенку будет шестьдесят лет. Прикиньте, сын отцу в отцы годится. Вот прикол. — Спирт рассмеялся, поддержанный Черепом.
Борман и Чуха переглянулись.
— Вы сами успейте родиться, идиоты, — зло оборвал смеющихся Борман.
* * *
К вечеру вновь стало холодно и сыро.
Чуха суетливо перебирался по окопам к медсанчасти, часто оборачиваясь, проверяя, чтобы никто из приятелей за ним не увязался. Он унял нервную дрожь и сорвал несколько полевых цветов, растущих по краю бруствера. Вдохнув в себя их пряно-горьковатый запах, он уловил в нем приятный оттенок полыни — так же пахли шея и волосы Нины. Чуха закрыл глаза, вспоминая обстрел, дикий, безумный страх смерти, охвативший его, и прикосновение рук этой девушки, ее ласковый шепот. Сейчас ему казалось, что именно она уберегла его от гибели. Чуха продолжал рвать цветы. В этой безумной, агрессивной среде войны неожиданно обретенная любовь казалась ему единственным спасением. То, что это именно любовь, он ни на минуту не сомневался.
Когда он подошел к палатке медсанчасти, дрожь по телу усилилась, сердце стучало часто и гулко. Перед собой он держал сдавленный потной ладонью букетик полевых цветов. Чуха завернул за брезентовый угол палатки и столкнулся нос к носу с Борманом, огибающим ее с другой стороны. Борман, в руке которого был букет чуть меньшего размера, мрачно посмотрел на соперника.
— А ты прыткий.
— Я поблагодарить хотел.
— Благодетель хренов. — Борман подошел к Чухе вплотную.
— А ты?
— Смотрю, успел смелости набраться. Я тебя, тля, меж пальцев разотру. Глаз на жопу натяну… Коршун ты плюшевый…
Чуха попятился:
— Борман, ты неправильно понял. Я же так… просто хотел поблагодарить.
Борман с размаху ударил Чуху кулаком по лицу. У последнего выпал из рук букет.
— Ты кого Борманом назвал, козлина? Какой я тебе Борман? Подставить меня хочешь? Забыл, где мы? Я для тебя — Сергей Николаевич, ты понял?
— Серега, перестань. Я все понял. Нет базара.
— Еще раз здесь увижу… — Борман поднес к носу Чухи увесистый кулак.
Чуха опустил глаза и стал растирать кровь по лицу:
— Да не нужна она мне.
— И запомни, на войне всякое может случиться. Я тебя предупредил. А теперь пошел вон. И пацанам молчок, а то…
— Все-все, понял. Уже ушел.
Чуха отбежал в сторону, обернулся, убедившись, что Борман зашел в палатку медсанчасти, сплюнул кровь и тихо, сквозь зубы, пробормотал:
— Это уж точно — всякое может случиться.
* * *
Череп не без удовольствия погладил затвор винтовки Мосина, отполированный мозолистыми руками предыдущих владельцев. Тяжелая и неприхотливая трехлинейка была основным оружием рядового состава Красной Армии. Череп старался не задумываться о судьбах тех, кто держал ее в руках раньше, только отметил про себя, что, судя по видавшему виды прикладу, прежних владельцев было немало.