— Но шаровары, да, прошу плисовые, плиис! — вежливо попросил Юра. — Прилечу в Киев в форме запорiжця, шо променял жiнку на тютюн да люльку! Я, да, необычный такой мужчина! А денег у меня при себе немного: тыщ пятьдесят стодолларовыми рублями. Было бы много — не жаль, да, и потерять: много теряешь — много и находишь! Но их мало. А потому зашью-ка я, други мои, потайную, да, кишеню в штанину шаровар. Да так вошью, что ни один, да, гадский щипач не заметит…
И он достал кишеню и показал ребро пачки с наличностью.
— У меня младший троюродный брат Ванька, сын тети Фроси, в Киеве, он ухи просит. Бузина цвести начинает, авитаминоз, да, а с гривнами у него негусто. Я ж ему, да, как тату рiдный, как сама ненька!
Парнишенок оторопь-то и взяла при виде деньжищ.
— Да-а! — говорит веснушчатый. — Воистину великая идея рождается как ересь, а умирает как предрассудок. Пендосы это здорово придумали: доллар как товар. Теперь продают его по всему миру, а затраты-то — бумага, краска и типография! Ну, может, две или три типографии. Выхлоп охренительный! Продай, дед, за сибирские тугрики, а?
— Ни за какие, да, деньги! — твердо отвечает Юра, переводя кишеню ближе к телу. — Даже не проси. И не дед я, да, тебе, а дядя Юра!
Все смолкли, утирают пиво с усов, будто собрались учить поцелуям девушек из угловского общества трезвенников. А один из гладиаторов достал топор из спортивной сумки и говорит:
— Так-то и так-то, мол. Я на дачу топор-то вез. Но, видно, не плотницкая судьба у этого топора, да-а… Тише рули, дядя Юра: жизнь, она — прекрасна!
Смеркалось. Юный дачник вынул из кармана оселок, точит лезвие топора, то на обух поплевывает, то на оселок. Остальные посмеиваются, как неугомонные кавээнщики. Атаман же продолжает с опасным для Юриной жизни спокойствием:
— Зачем же, старый ты бес, такой ты растакой, во искушение вводишь? Дедком по этому поводу требует от тебя вступительный взнос. Видишь: темнеет, лес кругом, река Обь, опять же, параллельно твоей жизни следует на север, в нашу Обскую нижнюю губу…
Столь же спокойно ответствует и Юра:
— Я, как человек с тонкой, да, эстетической настройкой, чада мои, по вашей режиссуре должен жутко кривить лицо от подобных намеков. Но боюсь, что скривитесь вы первые, и вот почему. Один умный, да, не то немец, не то ненец, не то, да, черт знает кто, сказал мне, что в Сибири маленькими называются все речки длиной, да, менее трех сотен километров. Он имел в виду, что Оби для меня, да, мало! Мне, брат, подавай океа-а-ан!
— Точи, батя, лясы, покуда я точу топор… Ты, дедонька, кто будешь, уж не профессор ли какой? — уважительно спросил точильщик.
— Никак нет!
— Тогда ты — такой дурак.
— А вот это — вне, да, всяких сомнений! У меня и справка есть! — рапортовал благообразный седой старец Юра, поглядывая то на топор, то на аристократичного вида сибирского кота, забредшего отчего-то в демократические джунгли карьера Барокко. — Цы-ы-ыц! — радостно позвал он. — Это, да, ты?
Но кот посмотрел в его сторону так, будто сплюнул. Человек же с плотницким топором отвлекся. Тогда неуловимым движением Юра вырвал из рук дерзкого юнца орудие предполагаемого злочиния, а затем уже бесшумно растворился в синеющем к ночи сибирском воздухе. Откуда-то из-под небесных стропил донесся до слуха парней голос Юры, похожий на лесное эхо:
— Нас ведь, да, драться не учили — нас, да, учили убивать! Ать!.. Ать!.. Два! Горе — не беда-а-а…
И лишь на том месте, где мгновение назад партизанил мой друг Юра, произошло легкое завихрение воздусей. Отряд кавээнлеристов постоял у придорожного поребрика, как на краю могилы любимого друга: с опущенными главами без шапок. Шапки с них сдуло — шапки, они с печальной укоризной валялись на снегу. Остались на грязном снегу и втоптанные в него обрывки плакатов с бесчисленных бигбордов полуторамиллионного города да трепещущие на всех мыслимых ветрах прошлогодние листочки на ветках деревьев. Да еще, может быть, гулкая пустота внутри и долги по квартплатам. В оторопи они поглазели на упавшие в снег очки Юры, а потом слаженно пошли отлить. Лишь один из всех захорохорился:
— Не-е, мужики! — говорит. — Ну, бывают же такие вот старые жулики, типа Кио, а! И кто знает: много таких вот старых отморозков в нашем Академгородке?
— Тих-х-хо ты! — озираясь, одернул его приятель за полу полушубка. — Лукавый это был! А с виду-то — прямо Николай-угодник. Во лабуда!
— Лабуда… Хорошо, не утащил никого в… это… в никуда. Вернется да так расскажет, что уши в тубуса посвернутся!
Тут из белесой космической выси прилетела и туго шлепнулась оземь лисья шапка конопатого. Да так саданулась, что лопнула по швам и скрепам. Конопатый не стал за ней нагибаться, а перекрестился и сказал:
— Пропал топор, и слава Богу! Куплю себе электролобзик по картону, перфоратор по пластилину и новую кожаную шапку. Да-а, мужики! Вот и попили мы, блин, пивка!
3Пришло время рассказать об одной из странностей психики Юры Воробьева. Она в том, что после своих нечастых уже перелетов Юра страдал явлением противоположным бессоннице. То есть он засыпал моментально и так крепко, что какому-нибудь — чур, чур меня! — Лонго легче было покойника поднять, чем разбудить моего Юру. И случись так, что, опять приземлившись «мимо тазика», он оказался в купе поезда, следовавшего по графику на запад федерации. Вероятно, изъятый у сибиряков топор повлиял на неведомый миру гирокомпас летуна.
— Превед, да, зайчеги! — нагло говорит усталый Юра. Сам, будучи зайцем, он садится на свободную нижнюю полку, чувствуя, как его клонит ко сну.
Попутчики — двое мужчин и одна девушка — были подозрительно улыбчивы. Они улыбались ему из полумрака купе так, словно говорили: «Спи, наш ты дорогой! Мы позаботимся о твоих денежках!» Встала важная проблема не заснуть и не дать себя обокрасть. Юра достает из-под полы топор, из кармана куртки — точильный брусок и в течение часа, так же молча, его точит. Попутчики улыбаются еще шире. Проверив ногтем остроту топора, Юра кладет его под подушку и ложится на нее сам. Улыбки однокупейцев зашкаливают. И, как только он коснулся головой подушки, так сразу и раздался его богатырский храп.
Утром выяснилось, что попал он в поезд «Пекин — Москва», а те, кто ему улыбался, были китайцы, мирно ждущие войны со всем миром. Им было смешно видеть русского оборонца: что такое топор перед темпами китайской экспансии? Юра выучился у них кушать палочками проклятый рис. Поел. Угостил их тульскими пряниками от разъездной официантки.
— А это, да, правда, что у всех китайцев — вторая, да, группа крови?
— Да, да, да! — притворно согласились китайцы.
А отчего им не улыбаться, и что есть Россия для Китая? Аналог Америки: зачищай индейцев — и заселяйся. А прикупить для этого предприятия туземных вождишек дело плевое.
Юра знал это и намекнул:
— А теперь посмотрите на Европу, на это сборище дегенератов-содомитов. Через десять лет она вся будет трепетать в объятьях ислама, как старая дева на пороге султанского гарема. В этой противоестественной связи интересуюсь: правда ли то, что от смеси китаянки с кем угодно родится на свет чистокровный китайчонок со второй группой крови, который никогда не плачет?
— О, йес, да, да, йес, йес! — кивала китаянка, шелестя шелковым птичьим голосом. — Си!
— Не верю! — сказал Юра. — Давайте, да, попробуем?
— Хи-хи-хи! — ответила та, блеснувши острым, как топор, взором.
— И еще одно. Мне кажется, друзья мои, что я видел всех вас по телевизору. Вы не есть ли синьцзянский ансамбль «Влюбленный хунвейбин»? Нет?
— Нет, нет! Ноу!
— Странно, да. Очень уж вы… да, все как один!
— Да! — сказали китайцы, натянуто улыбаясь. — Осень, осень! — хотя навстречу скорому поезду медленно наползала весна.
«Ну, ходики, — думает Юра, — пугнул бы я вас нешутейно, да не нужны моей дорогой Родине международные дрязги, она устала от наветов».
Он попросил у китайцев черный китайский маркер. Глубоко вздохнув об упущенных с китайской леди возможностях, написал он на стенке купе «Здесь был Юра Воробьев» — и полетел, отдохнувший, через Тамбов на Киев.