Смытое, смятое удержанными в себе слезами лицо, – как платок, позабытый в кармане парадного пиджака. Что с ним делать теперь? В камин или в стирку? А, может, сгодится ещё для чего?
Знакомые с горьким вкусом несбывшегося, в ожогах любовей, с натёртыми до мозолей на сердце привычками, они не узнают себя в зеркалах. Но в тех, неуклюжих, неловких подростках, что подошвами катят по небу весь мир… как, себя угадав, оставаться спокойным?!
Не всё, что молодо – крепко, не всё, что ветхо – старо…
Бельё
Не знаю, отчего, но мне вспомнилось вдруг, что в детстве время от времени у нас воровали с верёвки бельё. И это было довольно-таки обидно. С одной стороны, поди-ка купи добротную вещь, а уж если кто подарил к именинам отрез на платье или пальто, – обидно вдвойне. Ибо, вместе с украденной обновкой, канет в Лету столько занимательных памятных событий…
Начинались они с поисков хорошего портного, который обмерял тебя поперёк и вдоль, щекоча сантиметром, и перебирая лекала на огромном столе, укрытым в несколько слоёв пёстрыми лоскутами, непременно находил подходящее твоей неправильной фигуре. Портной был чрезмерно серьёзен и важен, его карман топорщился от десятка интересных мелочей, которыми он ни за что не соглашался поделится. Там были сияющие булавки с загнутыми головками, высушенные кусочки душистого мыла, пуговицы и разноцветные мелки. А ножницы! О… Ножницы, – огромные, чугунные чёрные ножницы с петлёй на всю ладонь! Упади они на пол, непременно проделают в нём дыру, и перепуганные стуком мыши, с уважением протянут их снизу, из подвала, да призовут пауков, чтобы заштопал поскорее прореху.
Особый, полушёпотом, разговор щекочет ноздри своей таинственностью:
– Наши или свои? – Непременно спросит портной, и ты отвечаешь, торопясь:
– Ваши! Ваши! – И после искательно, по-детски, – Только, пожалуйста, не как у всех. Можно?
– Отчего ж нельзя?! – Вдруг на мгновение разрешает себе улыбнуться портной.
То – про пуговки, – плоские или на ножках, с рисунком или мелкими камнями, марказитовые, парные или одиночные!
А примерки?! Они… Не разом вздохнёшь, вспоминая подробно.
Ты приходишь в условленный час, и стоишь, растопыря руки на стороны, боишься пошевелиться, ибо ткань изрезана, и кажется тебе уже не такой нарядной, да, к тому же, явно отрезано лишку, себе в запас. Ты жмуришься, чтобы не дать понять, что расстроен, но портной не новичок, и, поднимая вверх запачканную мелом бровь, сердится притворно:
– Ну что ж вам, вьюноша, наполовину ничего показать-то невозможно, что дуетесь? – И на вопрос «Когда приходить?» отвечает строго:
– Так можете и вовсе не трудиться, на манекен примерю, он лицом не гримасничает, будто только скушал лимон.
Ты пугаешься, и уверяешь, что больше не станешь, и просишь простить… И в следующую примерку, когда уже сшито «на живую нитку», улыбаешься радостно и притворно. Да тут уж недоволен портной. Сквозь мученье изжогой, он морщится, рвёт рукава:
– Не то вы, любезный, переели намедни булок, а мне теперь, что прикажете, перешивать?
Делаясь краснее варёного рака, ты бормочешь что-то про именины кузена, но портному уж нет до тебя:
– В понедельник будет готово, в пять.
– Как?! Как в понедельник?! – Пугаешься ты, но подле стола, расставив в стороны руки стоит уж другой, счастливец и бедолага, решивший пошить себе то, чего у него никогда не было или «ровно то же самое, что было заказано в позапрошлом году, но уже износилось».
Согласитесь, лишиться обновки после всего, не успев даже порядком выпачкать! Да и стирали-то её, так только, «чтобы освежить», смыть чужую руку.
Тянули с верёвки не только одёжу, но и огромные кипельно-белые простыни. Прямо так, скомкав наспех, с прицепившимися, тёмными от времени деревянными прищепками. Те, вероятно, кричали: «Держи вора!», но бельё, что навязло на зубах, мешало быть звуку громким, и от того их никто никогда не слышал.
Помню, как от белизны развевающегося парусом постельного, резало взгляд. Под него мачтой подставляли раздвоенный шест… Мать варила бельё в большом баке, подолгу, добавляла перекись и стружки натёртого хозяйственного мыла, а когда доставала большими деревянными щипцами, с него стекал мутный жирный бульон, и казалось, что вот, как положит она бельё на тарелку, и, как заставит съесть его.
Походя крали нарядные, красные в белый горох панамы и сине-белое тельное, накрахмаленные скатерти и вафельные полотенца, квадратики которых хотелось куснуть, так вкусно сушились они.