Чайки, что летали, как казалось со стороны, вровень с облаками, разумеется, приметили, что за ними наблюдают, но не показывали виду, ибо сами подглядывали за тем, что делается внизу. Шторм, который два дня кряду отстирывал волны, явно утомился и отступил подальше от берегов, в глубину. Мелкие рыбёшки, большие сплетницы, загодя прознали про редкую немощь морских ветров, и немедля устремились на мелководье. Прозрачное, тёплое и сытное, оно потакало их игривой ленивой неге среди ласковых прикосновений теплых течений и слабых на слезу, чувствительных водорослей. Рыбёшки дразнили чаек мельком, хорошо понимая свою желательность и
Распростёртые над морем объятия чайки, этот, изъеденный молью времени сюжет, казался луне достойным всякого внимания, и ей было очень жаль, что никто не разделяет с нею тихого трепета при взгляде на парящую под небом птицу.
– Как же так? – Бормотала луна. Снежный блеск обмелившихся об облака крыл чайки терзал её, но то, что никто кроме, не обращал внимание на это сияние, расстраивало ещё больше.
Где-то внизу, муравьями сновали люди, ленясь летать, гуси мяли в гладких лапах бирюзовые отрезы поверхности воды, а чайка всё парила над скалой. Та студила ладони в солёной чаше моря, пАрила воздух, очерчивая себя раз за разом густеющим вздохом. И это было до такой степени отчаянно, вычурно по-летнему, что выдавало уже воцарившуюся за порогом осень, с её вздорным характером, обманчивой лаской и медовой мишурой, которую она вечно выдаёт за злато. Из года в год, из года в год…
Дракон
Седой дракон облака растянулся на подстилке горизонта, и вяло слизывал кусочки розовой пастилы рассвета. Обкусанный им же зефир луны лежал нетронутым со вчерашнего дня, но, несмотря на приличный ветер, ещё не подсох, а оставался всё таким же свежим и мягким, каким был накануне.
Небесный дракон не был одинок. Совсем рядом с ним, за зеленоватым бутылочным стеклом моря обретался его младший брат. Сделанный из серого камня, он был ещё юношески твёрд в своих заблуждениях, и, как водится, считал невозможным пропустить мимо кого-либо, несогласного с ним вполне, дабы не выразить силы и напора своего бедового характера. Кудрявая грива водорослей, украшавшая его, вычурно, затейливо и витиевато откидывалась при каждом выпаде назад, обнаруживая нежные, безволосые ещё щёки и бугристый лоб.
(Рыбы втихаря ухаживали за его кожей, но им приходилось делать это урывками, от случая к случаю, так как подступиться к дракону можно было лишь в тихую минуту, когда тот безмятежно спал, покуда солнце гладило его крепкую складчатую спину загорелой ладонью.)
Мало того, что драконы приходились друг другу братьями. Они были ещё и дружны, от того часто приглядывали друг за дружкой, замечая либо невовремя раздумья, или беспричинную грусть. Дерзновенный младший порывался защитить старшего ото всех, а степенный седой, с заснеженными гребнями облаков за спиной, чаще старался уберечь братишку от самого себя.
– Не ищи вокруг врагов, – Увещевал он, – находи друзей, а недруги обнаружатся сами.
– Как же так, – Сокрушался меньший, – я должен быть всегда начеку!
– Твоё желание сразиться привлечёт таких же, как ты, юных задир, а серьёзный враг не станет рядиться.
– Так я уже буду готов! – хорохорился младший брат.
– Ты истратишься на пустяки, и не достанет сил на большую войну. – Ответствовал старший, снисходя к горячности мальчишки.
…Не далее, как нынче поутру я стал случайным свидетелем этой беседы. Ходят слухи, что ведётся она промеж братьями который год, с последней весенней бури до первого шторма осени. Позже недосуг. Каждый из них познаёт дракона в себе, а обуздать которого намного сложнее, чем указать иному на способ справиться с ним.
То, что вокруг…
Море расплетало спутавшиеся на ветру косы солнца. Нежными тонкими льняными прядями спадали они до самого дна, укрывая собой бородатые валуны, да долгие, на сколько хватает взгляда, поляны скользких на ощупь камней. По-над ними, променадничали субтильные мальки кильки и суетились щекастые барабульки, походя цепляя пудру битых раковин себе на усы. Прогуливался бесцельно, бахвалясь отцовством, морской конёк, чуть не под ручку с рыбой-иглой, что совалась ко всем беспричинно, капризно выпятив загодя прикушенную губу.
Бычки-домоседы посапывали осоловело, приклеившись к самому гладкому на вид краю камня, вблизи морского окуня, что грустил, прощаясь с девичеством, превращаясь степенно в сорванца и повесу. Тут же, – стайки скумбрии и сельди тёрлись боками о воду, нарочно вынося близость друг друга. Как водится, длительное соседство часто оборачивается почти что родством, а в данном случае, меланхолия первого семейства с лихвой окупалась бесшабашностью и неразборчивостью второго.